— Лучше бы тебе меня ни о чем не спрашивать.
— Почему?
— Спроси своего отца...
— Понимаю. Спрошу, конечно. Приятно, когда все решается по-хорошему.
Но знай, каков бы ни был его ответ, я поступлю по-своему.
— А мой ответ тебя не интересует?
— Сама отказалась говорить, а теперь...
— Не теперь, а когда вернешься.
— Я обязательно вернусь. Ты хочешь, чтобы я вернулся?
Сана рассмеялась:
— Да разве я злодейка бессовестная или ты враг мне, чтоб я гибели твоей
желала!
Кубати тоже рассмеялся, но как-то не очень весело.
— Хоть это и не совсем те слова, которых я ждал, но пусть и за них да пребу-
дет над тобой благословение аллаха!
— Не шути с именем аллаха! Грех какой!
— Сана, послушай...
— Нет, Кубати. Тебе пора к мужчинам. Иди. А я воды наберу и...
— А что ты мне скажешь, когда я вернусь?
— Уой! Ну и хитрюга! Когда вернешься, тогда и узнаешь! Ты еще выдержи
побоище, которое тебе отец устроит. Оно будет пострашнее татарского.
— Выдержу, — упрямо процедил сквозь зубы Кубати.
— Вот тогда и посмотрим. А теперь иди. Слишком долго ты тут со мной... А
надо бы помнить:
Не делай того тайно,
Что стыдно делать явно.
— Я ухожу, — грустно сказал Кубати. — Больше поговорить не удастся. Еще
до рассвета мы будем в седлах.
* * *
Растянувшись на половину дневного перехода, пылила по узким дорогам
северо-кавказских предгорий тридцатитысячная орда Каплан-Гирея. На пути
встречались обезлюдевшие поселения. Разочарованные и озлобленные татары
жгли пустые дома и хлева, рыскали по окрестностям в поисках хотя бы скота, но
мало чего находили. Наоборот — случалось, теряли сами: в лесистых урочищах
оторвавшиеся от основного войска отряды подвергались внезапным нападениям
черкесских всадников, которые налетали стремительно, а затем бесследно исчеза-
ли.
Произошли и две серьезные схватки, в которые была вовлечена не одна ты-
сяча воинов. Татары понесли заметные потери, а адыгские отряды, вовремя отсту-
пая, сохраняли силы.
Почти каждый татарский конник вел с собой в поводу еще одну лошадь,
предназначенную под вьюки с добычей. На каждый десяток пеших была длинная
вместительная мажара, запряженная парой сильных лошадей: тоже будет на чем
перевозить награбленное добро. Крымцы явно не знали кабардинской поговорки:
«Сначала шкуру с медведя сдери, а мех потом гуаше дари...»
Последний привал перед решительным сражением был устроен на берегу
Малки. Еще днем Каплан-Гирей поставил здесь свой раззолоченный шатер и
ждал, когда подтянется к реке все остальное войско. И вот на вечерней заре ог-
ромная масса завоевателей с шумным бестолковым гомоном, смехом и прокля-
тиями стала устраиваться на ночлег. На пастбищных склонах, в ложбинах между
холмами, среди редких островков леса и кустарника вспыхнули тысячи дымных
костров. Тяжелый дух поднимался от потных разгоряченных тел и влажных кеп-
танов и чекменей: и тела эти и одежда обычно не знали в жизни никакой другой
воды, кроме дождевой (да и то лишь в тех случаях, когда не удавалось от нее ук-
рыться).
Возле шатра в толпе приближенных хана тихо тосковал Алигоко Вшиголо-
вый. Ему до сих пор не удалось снискать того почета и уважения среди крымской
знати, на которые он рассчитывал. После побега Кубати, после той тревожной су-
матохи на ханском судне, Каплан-Гирей, казалось, забыл о существовании верно-
го кабардинского князя, ни разу не посмотрел в его сторону, не удостоил ни одним
милостивым словом. Неужели хан, натерпевшийся страху в ту злосчастную ночь,
считает Шогенукова виновным в этой неприятности?
Князь все время думает, чем же снова привлечь к себе благосклонные взоры
крымского владыки? Задобрить кого-то из влиятельных вельмож и прибегнуть к
его посредничеству?
Но от «старого друга» Алигота вряд ли дождешься помощи. Паша еле убе-
рег свою шкуру и теперь, будто змеей ужаленный, он и аркана боится. К тому же
сераскир злобу затаил против своего спасителя: ведь Алигоко так удачно выдал
хану хатажуковского отпрыска и обошел при этом сераскира, который считал
пленника законной своей собственностью и распорядиться им намеревался по
собственному усмотрению. Но и это еще не все! Не сумел овладеть румским пан-
цирем опять Алигоко виноват. И опять этот скот злобствует, будто у него из-под
носа стащили отцовское наследство. Ну совсем как голодный пес, беснующийся
из-за того, что ему показали кусок мяса, дали понюхать, а потом спрятали! Но как
бы засуетился глупый паша, узнай он, что знаменитый панцирь всего лишь в не-
скольких шагах, вон в том скромном шогенуковском шатре, у которого сидит уг-
рюмый Зариф! Алигоко злорадно ухмыльнулся и взглянул в сторону «сиятельно-
го», а тот, встретив взгляд князя, засопел и отвернулся.
Шогенуков отвернулся тоже и с преувеличенным вниманием начал обозре-
вать противоположный берег Малки. Выше по течению, прямо на заход солнца —
отсюда прекрасно бывает виден двуглавый Ошхамахо. Сегодня он закрыт плотной
завесой облаков. Ниже по течению тянулась долина реки, которую местные жите-
ли называли Балк (впоследствии, кажется, не без помощи русских, она стала име-
новаться Малкой). Прямо перед собой, на той стороне реки, виден Алигоко поло-
гий распадок, расчленяющий высокий правый берег. Там, напротив брода, изви-
валась, карабкаясь на склон, каменистая полоска дороги. Оттуда совсем было не-
далеко до обширных владений князя. Сейчас ему вспомнилось семейное предание
о том, как в доме его предков впервые появился заморский панцирь. Завтра утром
это чудо оружейного искусства вновь будет завезено в Кабарду. Как и тогда, почти
два столетия назад...
До сих пор Алигоко охотился за панцирем с единственной целью — овла-
деть им, поднести как редкостный дар хану и завоевать прочное, долговременное
покровительство крымского властителя. Это сулило в свою очередь такие выгоды,
о каких не смеет мечтать ни один адыгский князь. А главное — удалось бы дор-
ваться до власти. Вот тогда бы Алигоко показал! (Как и что он показал бы, кия по
пока еще представлялось не очень отчетливо.)
Достижению заветной цели теперь, кажется, ничто не мешало. Вожделен-
ный панцирь наконец-то в руках Шогенукова. (Те пройдохи, которых он, узнав о
подробностях предстоящего празднества в доме Кургоко, нанял на побережье, хо-
рошо знали свое воровское дело.) Итак, на первый взгляд, ничто не мешало. Од-
нако оставалось еще одно нелегкое препятствие. Этим препятствием был... сам
Шогенуков. Дело в том, что ему вдруг стало жаль расставаться с панцирем! Все его
существо разрывалось на части: в нем ожесточенно спорили два джина — не бе-
лый, олицетворяющий добро, и черный, олицетворяющий зло, как это случается в
обыкновенном смертном, а оба черные, только один поумнее, другой — пожаднее.
«Отдай панцирь хану — не прогадаешь», — убеждал первый джин. — «Не хочу, —
упорствовал второй джин. — Вещь такая драгоценная!» — «А польза? Одни хлопо-
ты!» — «Может, я найду ему лучшее применение...» — «Не найдешь. Не будь ду-
раком. Ведь сколько дней ломаешь голову, с чем бы снова подъехать к хану, чтоб
его блохи заели!» — «Когда я смотрю на панцирь, он меня просто завораживает!
Вдруг он принесет мне счастье?» — «Принесет, если поднесешь его Каплану». —
«Не знаю, не знаю...»
* * *