На рассвете, уже далеко от родника Девяти пальм, мы воздали хвалу аллаху за мой чудодейственный панцирь, благодаря которому удалось нам совершить подвиги и уцелеть, а также за то, что наши товарищи погибли Со столь громкой славой, о какой трудно было и мечтать.
Мы жалели лишь об одном: не довелось усладить свой слух отчаянными воплями испаев, которыми они, наверное, разразились, обнаружив наше исчезновение, и не довелось усладить свой взор видом беснующегося паши и ликующего Туманбея.
Уо-о-й, Туманбей, Туманбей…
И снова мы скакали впереди турецкого отряда, опережая его не более чем на промежуток времени между первым и третьим намазом. Через несколько дней у развилки дорог — одна из них вела в уже близкий Каир, а другая — к переправе через Нил и дальше — в еще не близкую Александрию у Тузара пала лошадь. Дороги в Каир, где мы могли на какое-то время затеряться, как пара кофейных зерен и мешке с фасолью, для нас уже не могло быть: Джевдет-паша сидел на хвосте нашего единственного коня. А великая река, плавно несущая в море желтые свои воды, текла совсем рядом. Мы смогли переправиться на другой берег, лишь когда увидели пыль, поднятую поредевшими сотнями Джевдета.
Не буду рассказывать о том, как мы добрались до большого портового города Александрии. Перед въездом в город, когда я еще раздумывал, как избежать ненужных подозрений турецкой стражи, нам встретился один из старых военачальников мелика Хазиз аль-Гури. Узнав меня, он раскрыл рот от неожиданности.
Но еще больше удивился я, узнав, что Хазиз командует большим отрядом турецких всадников. Гневные слова о предательстве уже готовы были сорваться с моего языка и ужалить Хазиза в самое сердце, но он меня опередил: Не смотри на меня так, Мысроко! Ведь мы честно служили Туманбею, пока он был жив. Теперь над нами другой султан, потомок тех, у кого наши деды служили чуть более ста лет назад…
— Постой! Ты говоришь: «пока был…»
— Да. Теперь он мертв. Я только что из Каира. Позавчера мелик Туманбей был прибит гвоздями к воротам города, обращенным к северу, в сторону Высокой Порты.
Я крепко стиснул зубы и, кажется, впервые в жизни застонал. Да, ни дня лишнего не промедлил Селим-Пьяница. Поторопился покончить с соперником как можно скорее.
— А что бы ты сделал, Мысроко, с султаном, если бы исход битвы решился не в его пользу?
— Бросил бы на растерзание голодным собакам!
— Ну вот видишь! — усмехнулся Хазиз. — Поедем со мной. Жар полуденного солнца плохо располагает к беседе. Отдохнешь у меня дома, и там подумаем, что тебе делать дальше.
Ночь мы все-таки провели в богатом доме Хазиза аль-Гури, в доме, который турки не успели разграбить раньше, чем его хозяин дал согласие служить султану.
Узнал я, что и многие другие наши знатные мамлюки договорились с турками. В тюрьму и на казнь тоже пошли многие. Ни тот, ни другой путь меня не привлекал.
Несмотря на увещевания Хазиза, который советовал последовать его примеру и долго толковал о призвании черкеса к ратному делу и неприспособленности ни к торговле, ни к государственным делам, я твердо решил покинуть Египет. Покинуть навсегда и как можно скорее.
Хазизу было неловко передо мной, родичем Туманбея, и он снова и снова принимался оправдывать и объяснять свой поступок:
— Ты пойми, дорогой Мысроко, вот такую простую вещь: не гяуры завоевали наши города — этого не допустил бы аллах, а такие же правоверные мусульмане, как и мы с тобой. Значит, аллаху это было угодно. Мы не можем пойти против Его воли. И какая для нас разница, кто из мусульманских владык будет сидеть на троне и владеть этой желтой рекой и грудами раскаленного желтого песка? В любом случае черкесское «башенное» воинство будет заниматься своим обычным делом и жить своей обычной жизнью…
Я упорно стоял на своем, хотя и не мог вести спор с таким же умением, с каким вел его хитроумный Хазиз. Язык мой не отличался ни проворством моих рук, ни остротой моих глаз.
— В таком случае, Мысроко, — сказал Хазиз, — я тебе помогу оседлать дорогу в Сирию. И уедешь ты от меня не с пустыми руками. Только не отказывайся от помощи и подарков. Послушайся меня хотя бы в этом. Послушайся хотя бы как старшего. Скажу тебе откровенно: после нашего расставания я хочу спать спокойно. Пожалей старика, не ссорь меня окончательно с моей совестью, которую ты, наверное, считаешь такой же гибкой, как эта бора маиса[18] — прекрасное творение дамасских кузнецов.
Хазиз снял с ковра тонкую прямую саблю без ножен, уверенно согнул лезвие в кольцо и вставил конец клинка в тыльную часть полой рукоятки, сделанной из массивного серебра. Получился пояс, в котором пряжкой служила рукоять сабли. Чудесная сталь тепло и мягко светилась искусно отшлифованной поверхностью. На ее голубоватой глади можно было легко различить крутые завитки благородного металла, скрученного и переплетенною с таким непринужденным изяществом, словно сделать это было не труднее, чем заплести женские косы.