Жамбот старался не обнаруживать слишком явной радости, и только руки его выдавали немалое волнение ценителя, дорвавшегося до предмета своей страсти. Чуть дрожащими пальцами он нежно поглаживал массивный восьмигранный приклад красного дерева, инкрустированный перламутром и слоновой костью, трогал изящно изогнутую «собачку» с кремнем в «зубах», отлитую из чистого золота.
— Испанские слова похожи на кабардинские?.. — пробормотал он. — У Шогенуко есть теперь трабуко…
— Подожди, Жамбот, — усмехнулся Тамби. — Это еще не все. О том, как я отношусь к благородным друзьям, тебе скажет некий голубоватый клинок, который полагается носить без ножен. Дамасские оружейники — дай аллах им здоровья! — были бы рады узнать, что плоды их непревзойденного мастерства иногда попадают в столь достойные руки.
Шогенуко побледнел и невольно затаил дыхание. Он, конечно, втайне надеялся, что некоторая часть оружия из завидного арсенала «египтянина» будет подарена ему, но такой щедрости не ожидал. Расстаться с клинком, за который любой князь был бы счастлив отдать сотни голов скота! Жамбот встал и хотел чтото сказать, но слов у него не нашлось и он только покачал головой.
А Тузар по знаку Мысроко взял кусок очажной цепи со звеньями, сделанными из железного прута толщиной с древко стрелы, и, держа цепь за один конец на вытянутой руке, подошел к своему князю. Мысроко резко поднялся со скамьи, взмахнул саблей — лезвие коротко свистнуло в воздухе, — и нижняя половина цепи с глухим звоном упала к ногам Тузара. Верхняя половина, оставшаяся в его руке, лишь еле заметно покачивалась. Дружный вздох восхищения огласил стены гостевой комнаты. Люди Жамбота многозначительно переглядывались и цокали языками. Биберд поднял с пола обрубленный конец цепи и прошептал:
— Как пару тростинок… Срез такой гладкий!..
Мысроко кивнул головой:
— А на жале клинка — никакой зазубрины. Вот так же легко Шогенуко будет разрубать этой саблей шлемы врагов. — Он вручил Жамботу свой дар и как ни в чем не бывало сел на место и отпил воды из чаши. К го гость положил возле себя саблю и тоже сделал несколько жадных глотков.
Слуги тотчас убрали столик-трехножку и внесли новый, с очередной переменой блюд. Среди прочей посуды на нем стоял серебряный кубок филигранной работы. Мысроко пододвинул его к Жамботу:
— Пить мармажей[26] будешь из него дома. А пока этот сосуд наполнен не хмельным напитком, а золотыми монетами. Пригодятся тебе для отделки оружия и конской сбруи. Ну да вы, здешние кабардинские воины, лучше меня знаете, как использовать расплавленный металл, в который у вас превращается каждая монета, попадающая к вам в руки. Ведь вы все еще не признаете денег, не привыкли чего-то покупать, а тем более продавать.
— Спасибо тебе за все, старший друг мой, — тихо сказал Шогенуко. — Я не заслуживал такой высокой чести — получить от тебя столь замечательные дары. Если мне удастся совершить подвиги, достойные того, чтобы о них был сложен хвалебный орэд, то гегуако обязательно упомянет в песне об огненном трабуко и стальном поясе-клинке, которых не имеет ни один из князей Кабарды.
— Пусть поможет тебе аллах достигнуть того, к чему стремится твоя благородная душа, — ответил Тамби.
— Я больше надеюсь на силу своих рук и мощь своего оружия, — не удержался Жамбот.
— Шогенуко, ах, Шогенуко, — укоризненно сказал Тамби. — Это про таких вот, как ты, сказано в Коране: «На сердце их и уши аллах наложил печать, а на глаза надел повязку». Мне бы сейчас разгневаться на тебя, но, видно, я плохой мусульманин и не могу этого сделать. Жаль, что у нас с тобой нет человека, который читал бы нам Коран и разъяснял мудрость его аятов.
— Хорошо, Мысроко, — улыбнулся Жамбот. — Я обещаю тебе найти такого книгочея. А может, нам удастся захватить какого-нибудь абыза[27] в набеге на аварские станы…
На следующий день к ночи, как и договаривались накануне, седлали коней, проверяли прочность упряжи, последний раз осматривали копыта лошадей, складывали в переметные сумы гомыло — походную непортящуюся пищу. Достаточно было взято и вяленых бараньих боков, и твердых, как камень, лепешек соленого сыра, и мешочков с голилем — просяной мукой с медом, удивительного блюда, сохраняющегося съедобным в течение десяти, а то и двадцати лет.