Не дай аллах рассердить Алигота. Все адыгские племена знают, что этот паша — внимательные уши, подозрительные глаза и загребущие руки самого хана.
Некоторые девушки-невольницы тихо плакали, мальчики-подростки сидели насупившись. Шогенуков и купец утешали их (слезы портят красоту) рассказами о сказочной жизни во дворцах Крыма и Турции, о богатых одеждах и веселых развлечениях. Мальчикам пророчили будущее знаменитых воинов, скачущих на чистокровных арабских жеребцах и рубящих головы врагов золотыми саблями. И успокоить большинство продаваемых, как скот, унаутов не составляло особого труда…
— Хорошие девушки, — сказал Абдулла, звеня монетами. — Одну из них я подарю знаменитому родичу Алиготу-паше. — Произнося это имя, торговец важно задрал голову и замер, чуть прижмурив глаза.
Мухамед, подавляя гримасу брезгливости, рассмеялся:
— Ты всегда так говоришь, Абдулла. Скоро в гареме твоего родича жен будет больше, чем имел Сулейман ибн-Дауд!
Купец обиделся:
— Нехорошо смеяться над тем, кто платит вам гораздо щедрее, чем другим князьям.
— Ну хватит пустых речей, — с деловитой торопливостью сказал Алигоко. — Купцу пора ехать. Да и мы тоже не собираемся оставаться здесь и играть в альчики.
— Если у вас что-то еще будет, так знайте: я немного задержусь у Тамбиевых, тех, которые живут на реке Балк, — птичьим своим голоском пропищал Абдулла.
Шогенуков отвел Мухамеда в сторону, поближе к шумному речному потоку, и рассказал ему о найденном тамбиевском панцире, так вероломно вырванном у него из рук обнаглевшими Тузаровыми.
— Присоединяйся ко мне, друг, — предложил Алигоко. — Хоть у тебя людей втрое меньше, половина… нет, три четверти добычи — твои. Разумеется, кроме моего панциря.
Мухамед сразу же согласился. Панцирь… Ну, там видно будет. Мало ли что может случиться в разгаре резни. Шогенуков тоже не бессмертен… Панцирь… Мухамед вдруг стал чуть рассеянным, задумчивым. Он вспомнил о добром отношении Кургоко к Тузарову Каральби. Вспомнил еще, что старший брат и так недоволен им, Мухамедом, за его увлечение торговыми сделками. Как оправдываться потом, после набега на Тузаровых? А стоит ли именно сейчас мучить голову свою такими неприятными мыслями? Уж лучше подумать, когда дело будет сделано. И вообще пусть Алигоко думает больше: это его затея. Он хитрый, как шакал, выкрутится. Мухамед искоса взглянул на едущего рядом с ним князя: острый нос хищно выдается вперед, рот приоткрыт, видны острые редкие зубы. «И морда у него шакалья», — с удовлетворением определил Хатажуков.
Сам-то Мухамед красив и в глубине души гордится своей внешностью. Все братья Хатажуковы красивы. Глядя на них, любой знающий человек сказал бы: «Вот настоящие кабардинские лица!» А в чем особенность кабардинского мужского лица? Тот же знающий человек ответил бы: «А в том его и особенность, что никаких особенных отличий в нем нет. Глаза большие, темно-карие, с правильным разрезом, скулы и надбровные дуги не выпирают, но и не сглажены, нос прямой, средней длины, губы не тонкие и не толстые, подбородок не выдающийся, но и не скошенный, брови и усы обычно черные, густые, кожа белая с румянцем — все в этом лице не крупно и не мелко, не грубо и не слишком мягко, все соразмерно и четко».
Отклонения в те или иные стороны, разумеется, встречались. (Самый близкий у нас образец — Алигоко Вшиголовый). А вот братья Хатажуковы, отец и сын Тузаровы, Идар и его кан — бабуковский сынок — являли собой носителей истинно адыгского облика. Естественно, что двух совершенно похожих лиц (если речь не о братьях-близнецах) быть не может. Ибо каждое лицо аллах метит особой печатью. А краски для каждой печати добываются и смешиваются из забот жизненных, больших или малых; из характера человеческого, доброго или злобного; из путей-дорог, легких или трудных; из любви, счастливой или безответной; из совести, чуткой или глуховатой.
Если на лице Кургоко можно было сразу различить печать доброты, мужества и тревожных раздумий, а на лице Исмаила — такой же доброты в сочетании с непонятным беспокойством и неустойчивостью характера, то на лице Мухамеда давно уже застыло выражение себялюбивой надменности, чванливо-капризного упрямства и жестокости.
Когда Мухамед подумал о старшем брате, он вспомнил и среднего. Исмаил всегда навевал на него тоску своими благочестивыми рассуждениями. Приходилось терпеть, делать вид, что внимательно слушаешь, и мечтать при этом: «Хоть бы ты подавился, зануда несчастный!»
Мухамед решил сначала, что ему просто почудилось: позади раздался громкий голос Исмаила: