— Ему-то все известно, — перебил Канболет. — Но не всем известно, что на мне кровь лишь одного Мухамеда, убийцы моего отца. А Исмаила тоже убил Мухамед, когда тот пытался помешать ему в охоте за этим проклятым панцирем. Брат убил брата прямо на глазах ребенка. Это видел еще один человек — Алигоко Вшиголовый.
— Вот это новость, клянусь наковальней Тлепша! Да простит аллах нестойкость Емуза [55], у которого этот бог частенько соскакивает с языка. Но каков Алигоко! Вот шакал! Ведь он тебя, Канболет, с головы до ног облил кровью Исмаила. И все в Кабарде поверили, что ты…
— Я опасался этого, — грустно сказал Канболет, — но все же надеялся, что правда не будет похоронена.
— Ничего. Теперь мы ее раскопаем и сбросим с нее покровы лжи.
Собеседники, задумавшись, некоторое время молчали. В котле закипала вода. В комнату бесшумно проскользнул Куанч, ловко снял иену, подбросил в очаг дров и так же неслышно исчез.
— Да! — встрепенулся Емуз Шумахов. — А ведь я должен, наверное, принимать твоего капа, как принимают княжеских сыновей?
— Нет, — решительно возразил Тузаров. — Он пока еще только мой воспитанник. И я не учил его кичиться княжеским происхождением. — Канболет сказал это точно таким же тоном, как и слова о том, чему не учил его старый Каральби. — Мой кан крепко усвоил одно важное правило: если чем и стоит гордиться в жизни, то не благородной кровью, а благородными и мужественными поступками.
— Об этом же говорит один человек, которого я уважаю больше всех в Кабарде! — Емуз был заметно взволнован.
— Кто этот человек? — спросил Тузаров.
— Я тебя еще с ним познакомлю. Ты вряд ли слыхал о нем.
— Я вообще мало встречал хороших людей…
— Зато всяких людей повидал, я думаю, множество?
— Повидал… Расскажу тебе все по порядку… Слушай мой хабар, — сказал Тузаров.
После того как я отомстил бешеному Мухамеду за смерть своего отца, а затем прошелся плетью по шакальей морде Шогенукова и разрубил пополам его шапку, я думал, что мне никогда больше не жить в Кабарде, никогда не видеть родной земли. И вдруг я натыкаюсь в лесу на мокрого, дрожащего от холода и страха мальчика, чуть не утонувшего в тот вечер в Тэрче. Узнав, кто он такой, я решил взять его с собой в изгнание. Вырастив из сына князя мужчину и воина, я мог рассчитывать на примирение Кургоко. Немало, думал я, будет значить и рассказ самого Кубати о смерти Исмаила. Скорее бы Хатажуков узнал правду…
Я очень радовался тому, что мальчика не пришлось увозить силой. Об одном только я жалел и продолжаю жалеть до сих пор: напрасно оставил в живых Алигоко Вшиголового. Но в тот час я еще не подозревал, что руку убийцы моего отца и разорителя нашей усадьбы направлял именно он, трусливый подстрекатель и алчный хищник. И понял я это уже позже и не без помощи Кубати, который через несколько лет, повзрослев, смог по-настоящему оценить иге подробности поведения Алигоко, каждое произнесенное им слово, каждый многозначительный взгляд или ухмылку — так мы с ним и разобрались в истинном смысле тех кровавых событий.
Без особых сложностей доехали мы с Кубати до Сунджук-Кале, откуда я хотел перебраться в Крым. У меня с собой не было никаких ценностей, а в тех местах, где хозяйничают татары, и шагу не ступишь без денег. Либо помирай на глазах у всех с голоду, либо продавайся в рабство. А продавалось и покупалось в этом людском скопище все что угодно: всевозможное оружие, лошади, невольники, среди которых больше всего было адыгов, калмыков, курджиев, мудави…[56] Впервые в жизни я собирался шключить сделку. У нас не оставалось никакою другою выхода, кроме продажи бабуковской лошади. Мальчик очень нуждался в теплой одежде, а оба мы в крыше над головой.
Один торговец предложил мне за бабуковскую лошадь тридцать турецких серебряных монет — пиастров.
Одного пиастра нам с Кубати хватало на то, чтобы два дня и две ночи прожить на постоялом дворе. Я купил все необходимое для мальчика, а себе — бурку и башлык.
Оставшиеся деньги должны были пойти на дорогу в. Крым. Но хотя в гавани теснилось множество судов, ни одно из них не отваживалось поднять якорь.
Мы попали сюда в неудачные дни: джигиты морских просторов пережидали время осенних бурь. Очень огорчались и работорговцы: невольников надо было кормить — кто же станет их покупать раньше, чем наступит день отплытия!
Не знаю, что я стал бы делать дальше, если б нам неожиданно не повезло.
Как-то раз на пустынном берегу на меня напали три грабителя. У одного из двух, кто остался лежать на земле, оказался увесистый кошель с серебряными бешликами и пиастрами, чуть поболее того, чем я располагал после продажи лошади.