Теперь каждый в одиночку бьется. Каждый тесным кольцом турок зажат.
Геройски братья Темиркановы погибают, белыми открытыми лицами смерть встречая.
Опора плеча моего, крепкорукий Тузар, рухнул наземь — о горе! — захлестнутый сразу тремя арканами.
Сквозь крики и стон и оружия звон с трудом я различаю приглушенный голос пленного Туманбея: «Мысроко, кан [18] мой! Бей! Слава!»
И с новой силой призывает ваш Мысроко соратников, но никто — о горе! — не откликается.
Вот и мой арабский иноходец спотыкается и, дроти- протейный, падает. Зато Мысроко ваш одним прыжком прорывается к застывшему от испуга предателю и острым лезвием сабли делит надвое копченое мясо его черного лица.
Ой, дуней! Хотелось еще с сардаром посчитаться. Но сзади на меня навалились гурьбой, к земле придавили, на руки и ноги ремней не пожалели.
Шлем с меня сбили, головой о землю ударили и свет в глазах погасили…
* * *
Связанный по рукам и ногам, я вскоре вернулся из того сна, в котором нет места сновидениям. Сквозь открытый проем шатра увидел я темно-синий полог шатра небесного, затканного серебряными звездами. У проема сидел, ярко освещенный луной, стражник с обнаженным ятаганом. А рядом со мной лежал Тузар: он с тревогой вглядывался в мое лицо.
Мы не стали друг друга расспрашивать о таких пустяках, как ранения, которых, между прочим, не оказалось ни у него, ни у меня. Гораздо интереснее было послушать, о чем шумели турки, которые все еще никак не могли угомониться. Десяток глоток орали одновременно — и каждая свое. Проклятья, угрозы, причитания… Смысл отдельных выкриков доходил и до нас. Мы поняли, что трупы уже захоронены, что трупов было гораздо больше, чем этого хотелось бы туркам, что одни испаи требовали нашей немедленной казни, а другие предлагали отложить до рассвета: ведь тогда будут хорошо видны все подробности нашей мучительной смерти. Одни предлагали изжарить нас на медленном огне, другие — сварить живьем в больших медных котлах, третьи — изрубить на куски, начиная с рук и ног. Даже наш стражник высунул голову из шатра и, стараясь перекричать других, предлагал что-то свое. Точно сейчас не помню, но, кажется, он мечтал увидеть нас посаженными на кол.
Вдруг раздались властные окрики, и шум прекратился. Негромко и неторопливо заговорил только один голос, принадлежащий, безусловно, паше:
— Вы что растявкались, как на собачьей свадьбе? Теперь осмелели? А у кого еще недавно тряслись руки и были поджаты хвосты?! Дюжина черкесских храбрецов перебила сорок пять турецких воинов… — Тут голос предводителя отряда повысился и стал раздраженным и гневным. — И поделом! Так вам и надо, шелудивым псам! Впредь будете меньше думать о жратве и грабежах, а больше о военных упражнениях. Что делать с пленниками — не ваша забота. Скорее всего я предложу им пойти на службу к султану: обучать своему ратному искусству таких олухов, как вы. Ну, а если услышу от них слова отказа, то вырву им языки, выколю глаза и брошу в пустыне. Ибо не поднимется у меня рука убивать таких героев…
— О аллах! — прошептал стражник. — Как справедлив и милосерден наш Джевдет-паша.
— А сейчас, — сказал напоследок сардар, — всем разойтись и отдыхать до восхода солнца.
И в лагере после некоторой возни воцарилась тишина.
Стражник наш, скрестив ноги и низко наклонив голову, спал сидя. Да и о чем ему беспокоиться, если оба пленника были крепко связаны и лежат беспомощные, как овцы, приготовленные на заклание! Ни до схватки, ни во время нее я ни разу не вспомнил о своем панцире, который на мне и сейчас. Почему о нем не подумали турки и не сняли его с меня, я могу объяснить лишь магическими свойствами этой бесценной реликвии. И только теперь, чувствуя, как давит твердая сталь на мои связанные руки, я, наконец, понял, почему удалось уцелеть мне и Тузару, сопровождавшему меня в Мекку. Наверное, и счастливая мысль о возможном побеге пришла в мою голову тоже неспроста… Дважды перекатившись со спины на живот, я оказался рядом со стражником. Потом я подогнул под себя колени и встал на них. Затем, сделав рывок телом, как танцор в удже или исламее, встал с колен на ступни. Я с трудом удерживал равновесие: ноги ведь тоже были связаны. Тузар, еще не зная, что у меня на уме, полз к стражнику, извиваясь подобно сказочному змею. В то время я несколько раз бесшумно подпрыгнул, чуть передвигаясь в сторону и выбирая нужное положение для броска, и — о судьба! — всей тяжестью бронированной груди обрушиваюсь на голову стражника, защищенную, слава пророку, не шлемом, а только войлочной феской. Стражник сваливается набок, голова его бьется о каменистую землю и под тяжестью панциря трещит, как гнилой орех. Бедняга не успел даже пискнуть.
Что делать дальше? Тузар это знал лучше меня. Он подполз к бездыханному телу, зубами ухватился за рукоятку ножа, висевшего на поясе у турка, вынул его из ножен и, мотая головой, как лошадь, которую жалят слепни, перерезал ремни на моих руках. Не сразу мне удалось взять нож онемевшими пальцами. Пришлось еще разминать кисти. Когда кровь снова заструилась в жилах (а заодно и потекла из нескольких порезов, которые не мог не сделать Тузар, орудуя ножом, зажатым в зубах), только тогда я смог избавить от пут свои ноги и своего друга.
В шатре не оказалось почти ничего, кроме дорожного хурджина с какими-то съестными припасами и бурдюка с верблюжьим молоком. Тут валялась еще тузаровская шапка со стальным верхом и кольчужной сеткой, закрывавшей с трех сторон шею. Тузар, очень обрадованный, сразу же водрузил на темя свой любимый головной убор, а потом вооружился ятаганом убитого стражника.
Нам удалось незамеченными пробраться до края лагеря, где отдыхали лошади. Некоторые из них оказались под седлом, только с ослабленными подпругами. Мы уже собрались вскочить на коней, однако аллаху было угодно послать нам еще один подарок. Послышались чьи-то шаги, и из темноты вышел, подтягивая шаровары, богато разряженный турок — один из приближенных паши. Почти столкнувшись с нами, он вытаращил глаза и открыл было рот, но железные пальцы Тузара уже сдавили его горло. Несколько мгновений турок трепыхался, как фазан в когтях у сокола, а затем плюхнулся на землю. Я чуть не закричал от радости, когда при этом турке обнаружилась моя любимая сабля, а на голове — мой шлем. Видно, оружие Мысроко ему настолько понравилось, что, даже выходя по нужде, он не захотел оставлять его на месте ночлега, как не оставил и кошелек, туго набитый золотом.
Больше всего на свете нам сейчас хотелось снова напасть на лагерь. Однако мы понимали: нельзя испытывать судьбу дважды в одном и том же деле и на одном и том же месте. Получив от аллаха все, что он хотел тебе дать, нельзя протягивать алчную руку еще за одним куском.
На рассвете, уже далеко от родника Девяти пальм, мы воздали хвалу аллаху за мой чудодейственный панцирь, благодаря которому удалось нам совершить подвиги и уцелеть, а также за то, что наши товарищи погибли Со столь громкой славой, о какой трудно было и мечтать.
Мы жалели лишь об одном: не довелось усладить свой слух отчаянными воплями испаев, которыми они, наверное, разразились, обнаружив наше исчезновение, и не довелось усладить свой взор видом беснующего паши и ликующего Туманбея.
Уо-о-й, Туманбей, Туманбей…
И снова мы скакали впереди турецкого отряда, опережая его не более чем на промежуток времени между первым и третьим намазом. Через несколько дней у развилки дорог — одна из них вела в уже близкий Каир, а другая — к переправе через Нил и дальше — в еще не близкую Александрию у Тузара пала лошадь. Дороги в Каир, где мы могли на какое-то время затеряться, как пара кофейных зерен и мешке с фасолью, для нас уже не могло быть: Джевдет-паша сидел на хвосте нашего единственного коня. А великая река, плавно несущая в море желтые свои воды, текла совсем рядом. Мы смогли переправиться на другой берег, лишь когда увидели пыль, поднятую поредевшими сотнями Джевдета.