С младшим братом Кургоко — Мухамедом — Шогенуков дружил. У него нашлось много общего с этим спесивым и несдержанным человеком. Мухамед тоже был неравнодушен к заманчивому блеску золотых монет и тоже недолюбливал брата, хотя и старался это скрывать. Мухамеда и Алигоко сближал еще возраст — обоим недавно минуло по тридцать семь лет.
Хатажуковы имели еще одного брата — Исмаила. Этот был средним — на три года старше Мухамеда и на пять лет моложе Кургоко. Болезненный и маломощный, он увлекался, будучи ревностным мусульманином, лишь чтением Корана и душеспасительными беседами с заезжими грамотеями из Крыма и Турции. Братья, такие же, как они себя считали, правоверные, относились к Исмаилу один со снисходительным сожалением, другой — с притворным сочувствием: вся сила в ученость уходит… Княжеское ли дело в китабах копаться?
Готовился принять ислам и Алигоко. Только он, конечно, и не думал тратить время на изучение арабской грамоты. С него достаточно было и того, что он отлично знал язык крымских татар, таких же стойких мусульман, как их покровители — турки. Потом можно будет запомнить несколько изречений из Корана, две-три короткие молитвы — и делу конец.
Пока Крымское ханство имеет влияние на Кабарду, принятие ислама для Шогенукова будет нелишним, если он хочет стать главным князем.
Алигоко снял с опорного столба кольчугу, еще новую, поблескивающую тонкими стальными звеньями, и впервые без удовольствия надел ее на себя. Узнав о панцире Мысроко, князь потерял покой: он знал, что не успокоится, пока столь драгоценная вещь не попадет в его цепкие руки. Ведь эта — нет, не драгоценная, а бесценная — вещь сулила ее обладателю неслыханное богатство и, наверное, огромную власть. При этой беспокойной мысли в душе князя тяжелым хмельным дурманом начинала клокотать злоба, дыхание становилось прерывистым, а на тонких бледных губах пузырилась горячая пена.
О, Тузаровы! У-у-у, Тузаровы!..
Всю дорогу до Баксана Алигоко-Цащха ехал молча, не глядя по сторонам. Временами он вырывался вперед, и мерный топот без малого двух сотен копыт, и сухой скрип дюжины тележных колес звучали все глуше и слабее, и когда почти совсем затихали, нетерпеливый пши с досадой сдерживал коня.
К заходу солнца Шогенуков вместе со своей внушительной свитой и десятком невольников был уже на месте. Здесь, у замшелой каменной глыбы высотой в три человеческих роста, его ждали Мухамед и Абдулла — известный по всему Кавказскому побережью татарский купец.
— С благополучным прибытием, — равнодушным тоном приветствовал младший Хатажуков своего приятеля. — Надеюсь, путь твой не был ничем омрачен?
— Мой путь начнется только сегодня. С этого места, — с загадочной многозначительностью ответил Шогенуков.
Мухамед ухмыльнулся:
— Так ты не случайно прибыл сюда с целым войском!
— Ладно, Мухамед! Об этом после. — Алигоко подошел к торговцу, заговорил с ним по-татарски:
— Мир тебе, купец. Я верю, что аллах по-прежнему благословляет твою торговлю и ты в состоянии платить хорошие цены.
На сморщенном, как сушеная груша, личике старого Абдуллы появилась хитрая улыбка, обнажившая несколько черных гнилых зубов.
— А я верю, что твои дела, любезный пши, тоже идут хорошо, — тоненьким голоском начал купец, — и ты по-прежнему в состоянии предложить товар, который стоит хороших денег.
С трудом сдерживаясь, чтобы не плюнуть, Алигоко бесцеремонно смерил взглядом удивительную фигуру купца. При длинных и тонких руках, тонкой шее и тонких кривых ногах Абдулла имел круглый объемистый живот. С левой стороны, над широким шелковым поясом, его живот оттопыривался далеко вперед: Алигоко знал, что там, за отворотом стеганого халата, лежит большой кошель с деньгами. Абдулла засунул туда же, за пазуху, чубук, предварительно вытряхнув из него погасший пепел, и засеменил к шогенуковским арбам — смотреть живой товар. Князь пошел следом за ним. Наверное, думал он, этот торгаш мог бы поспорить своим брюхом со знаменитым Берсланом Джанкутовым. Ведь как давно жил Берслан, а вспоминают о нем до сих пор. И в первую голову вспоминают не о том, что этот князь был сказочно богат, что разделил народ и благородно рожденных на сословия, а о том, что он тот самый пши Берслан, у которого «брюхо, как студень». До чего же непочтительными бывают эти народные гегуако… Им только попадись на язык!
Мухамед уже закончил свои торги с Абдуллой и теперь прислушивался к переговорам купца с Алигоко. Князь, чувствовалось, спешил и, против обыкновения, не слишком рьяно отстаивал назначаемые им цены. Нетерпение Шогенукова передавалось и Мухамеду. Интересно, что затевает его приятель? Не грабить же пузатого торгаша? У Абдуллы сильная охрана, да к тому же на всем его пути — адыгские кунаки. Алигоко и Мухамед — тоже его кунаки. И дают ему провожатых, которым приказано в случае чего действовать именами своих князей. Кроме всего прочего, Абдулла — родственник грозного Алигота-паши, крымского сераскира. Не дай аллах рассердить Алигота. Все адыгские племена знают, что этот паша — внимательные уши, подозрительные глаза и загребущие руки самого хана.
Некоторые девушки-невольницы тихо плакали, мальчики-подростки сидели насупившись. Шогенуков и купец утешали их (слезы портят красоту) рассказами о сказочной жизни во дворцах Крыма и Турции, о богатых одеждах и веселых развлечениях. Мальчикам пророчили будущее знаменитых воинов, скачущих на чистокровных арабских жеребцах и рубящих головы врагов золотыми саблями. И успокоить большинство продаваемых, как скот, унаутов не составляло особого труда…
— Хорошие девушки, — сказал Абдулла, звеня монетами. — Одну из них я подарю знаменитому родичу Алиготу-паше. — Произнося это имя, торговец важно задрал голову и замер, чуть прижмурив глаза.
Мухамед, подавляя гримасу брезгливости, рассмеялся:
— Ты всегда так говоришь, Абдулла. Скоро в гареме твоего родича жен будет больше, чем имел Сулейман ибн-Дауд!
Купец обиделся:
— Нехорошо смеяться над тем, кто платит вам гораздо щедрее, чем другим князьям.
— Ну хватит пустых речей, — с деловитой торопливостью сказал Алигоко. — Купцу пора ехать. Да и мы тоже не собираемся оставаться здесь и играть в альчики.
— Если у вас что-то еще будет, так знайте: я немного задержусь у Тамбиевых, тех, которые живут на реке Балк, — птичьим своим голоском пропищал Абдулла.
Шогенуков отвел Мухамеда в сторону, поближе к шумному речному потоку, и рассказал ему о найденном тамбиевском панцире, так вероломно вырванном у него из рук обнаглевшими Тузаровыми.
— Присоединяйся ко мне, друг, — предложил Алигоко. — Хоть у тебя людей втрое меньше, половина… нет, три четверти добычи — твои. Разумеется, кроме моего панциря.
Мухамед сразу же согласился. Панцирь… Ну, там видно будет. Мало ли что может случиться в разгаре резни. Шогенуков тоже не бессмертен… Панцирь… Мухамед вдруг стал чуть рассеянным, задумчивым. Он вспомнил о добром отношении Кургоко к Тузарову Каральби. Вспомнил еще, что старший брат и так недоволен им, Мухамедом, за его увлечение торговыми сделками. Как оправдываться потом, после набега на Тузаровых? А стоит ли именно сейчас мучить голову свою такими неприятными мыслями? Уж лучше подумать, когда дело будет сделано. И вообще пусть Алигоко думает больше: это его затея. Он хитрый, как шакал, выкрутится. Мухамед искоса взглянул на едущего рядом с ним князя: острый нос хищно выдается вперед, рот приоткрыт, видны острые редкие зубы. «И морда у него шакалья», — с удовлетворением определил Хатажуков.
Сам-то Мухамед красив и в глубине души гордится своей внешностью. Все братья Хатажуковы красивы. Глядя на них, любой знающий человек сказал бы: «Вот настоящие кабардинские лица!» А в чем особенность кабардинского мужского лица? Тот же знающий человек ответил бы: «А в том его и особенность, что никаких особенных отличий в нем нет. Глаза большие, темно-карие, с правильным разрезом, скулы и надбровные дуги не выпирают, но и не сглажены, нос прямой, средней длины, губы не тонкие и не толстые, подбородок не выдающийся, но и не скошенный, брови и усы обычно черные, густые, кожа белая с румянцем — все в этом лице не крупно и не мелко, не грубо и не слишком мягко, все соразмерно и четко».