* * *
Возвращаясь от Кургоко Хатажукова, старший Тузаров, в сопровождении дюжины всадников, ехал прибрежным Надтеречным лесом и был уже недалеко от брода — напротив собственной усадьбы.
Осеннее послеполуденное солнце, ярко светившее с чистейшей лазурной эмали высокого неба, изливало на лесные заросли и лужайки нерасчетливую щедрость — видно, последнюю в году. Лес с его густыми широколистными кронами, все лето хранивший прохладную тень, к середине осени сбросил багрянозолотистую парчу сухой листвы, стал свободным, прозрачным, и теперь каждое дерево — вековой ли дуб или молоденькая ольха — от корней до верхушки было облито теплым прощально-ласковым светом.
Каральби держал наготове ружье, заряженное мелкими кусочками свинца и кремня: поближе к реке, в облепиховых и терновых рощах, водились фазаны. И вот уже первый краснохвостый и синегрудый щеголь-петух, шумно вспорхнув чуть ли не из-под самых копыт лошади и гулко хлопая крыльями, взвился вверх. Каральби не успел даже вскинуть к плечу свой длинноствольный «алей»: фазан уже нырнул в чащу кустарника. «Собрался стрелять, так ни о чем другом не думай», — сердясь на самого себя, пробормотал Тузаров. Л думал он сейчас не о дичи, а о недавнем разговоре с большим князем. Кургоко принял старого тлекотлеша по-дружески, выслушал внимательно. Говорил, что не допустит никаких кровавых бесчинств из-за панциря, будь он хоть весь из чистого золота и весь испещрен аятами — стихами из Корана. Но как избежать споров и взаимных обид? Не лучше ли устроить веселый праздник со скачками, стрельбой и другими игрищами, где каждый сможет показать свою силу, отвагу, ловкость? Пусть все желающие примут участие в состязаниях, и панцирь будет наградой самому смелому и искусному, тому, кто лучше всех владеет конем и оружием.
Каральби Тузаров не очень охотно, но все же согласился с Хатажуковым. Каральби, он не из тех, у кого гордость переходит в высокомерие, а любовь к редкому оружию — в жадность. А еще он был уверен, что победителем в состязаниях все равно станет его сын Канболет. (Кажется, Хатажуков надеялся на победу брата своего младшего.) Князь переговорит еще с Шогенуковым, за которым он без промедления послал Исмаила, и тогда будет назначен день праздника.
Еще один фазан поднялся в воздух, но Тузаров и на этот раз не выстрелил: только взглядом проводил стремительный полет радужной птицы. Нет, явно не для охоты предназначал аллах нынешний день…
Каральби выехал на круглую поляну (за ней оставался еще один перелесок, а там — пологий берег Терека и широкий брод), выехал и удивленно вскинул брови — целый отряд вооруженных людей на потных усталых конях. Догадаться, что это за всадники, было нетрудно: конечно, шогенуковские люди. Да вот и сам Вшиголовый, а с ним младший Хатажуков. Удивительно одно: почему Исмаил не догнал их? Каральби приготовился к неприятному разговору о панцире, к разговору, который должен был закончиться все-таки спокойно. Шогенуков поедет к большему князю и…
И все получилось совсем по-другому. С лицом, перекошенным от ярости, черным вихрем налетел на почтенного тлекотлеша Мухамед.
— Где твой выродок?! — заорал он. — Отвечай, ослиная падаль!!
За всю свою долгую жизнь Каральби ни разу не приходилось слышать, чтобы хоть кто-нибудь подвергался столь чудовищному оскорблению. Он почувствовал смертельный холод в груди, хотел что-то сказать, но губы его онемели, челюсти свела судорога. «Вот уж поистине, — думал Тузаров, с трудом втягивая воздух сквозь намертво стиснутые зубы, — саблей ранят — заживет, ранят языком — не заживет». Мухамед не стал ждать ответа на свой вопрос и взмахнул саблей. Но и сабельной ране не суждено было зажить: кончик клинка, казалось, чуть задел по ничем не защищенному горлу — из разрубленного кадыка фонтаном брызнула кровь. Раздался запоздалый, неприцельный выстрел из ружья, которое Каральби держал поперек седла; колючая дробь, нарезанная ножом, попала в чью-то лошадь — и та отчаянно заржала. И этот выстрел, и конское ржание были словно сигналом к началу схватки. Люди Тузарова, видя, как их хозяин медленно валится набок и падает на землю, закричали страшными пронзительными голосами и обнажили сабли. Им, окруженным с трех сторон, приходилось очень худо. Правда, нападающие, мешая друг другу, лезли в самую гущу и потому не могли использовать свое шестикратное преимущество. Некоторое время тузаровские джигиты успешно противостояли мощному, бестолковому натиску.
— Бей их! Бе-е-й!! — надрывался Мухамед, протискиваясь со своим конем в первые ряды атакующих.
Самый спокойный из всех участников побоища князь Алигоко стоял в сторонке, на дороге, ведущей к броду, и держал наготове лук со стрелами: никто не должен был уйти отсюда живым. Сынишку Хатажукова — Кубати — он поручил пока заботам Хагура. Мрачный дыженуго с кое-как подсохшими ссадинами и царапинами на лице, с мучительно болевшим свернутым набок носом и не рвался в бой. Сына своего держал при себе. (Не много славы от этой позорной резни.) Сегодня утром он вдруг понял, что больше нет в его душе чувства почтительного преклонения перед князем. Бабуков и удивился этому, и слегка перетрусил, и даже разозлился: сначала на самого себя, а потом и на князя.
Крики людей и звон металла не ослабевали, хотя из десяти тузаровских людей осталось только шестеро. Дрались они так, как можно драться лишь последний раз в жизни, — мстили за подло убитого Каральби, мстили за свою близкую смерть. Уже семь трупов из отряда Вшиголового валялось под копытами их коней. Но держаться под напором такой массы всадников становилось все труднее. Лишь одному медведеподобному рыжеусому Шужею, казалось, все было нипочем. Массивный бердыш, который он вертел над головой легко, будто сухую хворостинку, то и дело обрушивался на шлемы врагов страшнейшими по силе ударами. Шужей все время стремился пробраться к Мухамеду, а тот с не меньшим рвением — навстречу, но сумятица схватки не позволяла им сблизиться. А тут еще старый Адешем, быстрый и пронырливый, случайно оказался как раз между Мухамедом и Шужеем. Размахивая легкой джатэ — прямой и короткой «колчанной» саблей, он задел ею храп хатажуковской лошади. Раненое животное резко взвилось на дыбы, а сабля Мухамеда, которая должна была разрубить пополам старика, со свистом рассекла воздух. Мухамед потерял равновесие и сильно завалился на правую сторону. Адешем вплотную столкнулся с грозным противником, обхватил его за шею руками и вместе с ним полетел на землю.
— Ха! — весело рявкнул Шужей. — Высокомерного орла в ловушку завлекла сова!
Мухамед, вскакивая на ноги и стряхивая с себя щуплого Адешема, который сразу отлетел на несколько шагов, выхватил левой рукой из-за пояса пистолет и прицелился в Шужея.
— Подожди! — крикнул Шужей, слезая с коня. — Попробуем в пешем бою. Я тоже возьму саблю!
Но тут грянул выстрел, и рыжеусый пелуан [45] покачнулся, закашлялся. На его груди, чуть повыше сердца и чуть левее стального нагрудника, стало расплываться по серой ткани черкески темно-красное пятно.
— Адешем… — сиплым голосом позвал он. — Скачи скорей… Канболету расскажи… Бери лошадь. Постарайся… быстро… Этому зубоскалу Нартшу, другу моему, передай…
Что хотел передать Шужей единственному человеку, которому он прощал все насмешки, осталось неизвестным. Мухамед ударил его саблей. Рубанул еще раз, уже лежавшего на земле. Затем еще дважды, уже мертвого… И не заметил младший Хатажуков, как старый Адешем проворно взгромоздился на крупного и рослого шужеева коня и, пользуясь тем, что теснимые с трех сторон тузаровцы были теперь прижаты к самому лесу, скрылся за деревьями. Это заметил Алигоко, но стрела, пущенная им с риском задеть кого-то из своих, пролетела мимо. Обозленный, он громко закричал:
— Кончайте скорее! Что вы там копаетесь, как ленивые коты!