Но его никто не слышал. Двое оставшихся в живых тузаровцев сдаваться не хотели. Откуда и силы брались! Вот упал, сраженный Мухамедом, еще один, а последний сам ринулся в атаку и успел, весь израненный, прихватить с собой в царство мертвых еще какого-то шогенуковского уорка.
Стало тихо. Каждый, наверное, задумался на мгновение о том, что произошло на этой солнечной лесной поляне, только что перепаханной конскими копытами и политой кровавым дождем.
Алигоко не позволил людям слишком долго предаваться размышлениям.
— Долго возились, — прозвучал его раздраженный голос. — Наших убито сколько? Девятнадцать! Клянусь Псатхой, если так побеждать, то некому будет делить добычу!
Над поляной послышались горестные вздохи, стоны и причитания уорков, потерявших сегодня родичей и друзей.
Мухамед, осматривающий рану на морде своей лошади («ничего страшного, слава аллаху…»), резко повернулся:
— Закрыть всем рты! Тише! Не льют слезы по мужчинам, которые погибли в бою.
— Правильно! — отозвался Шогенуков. — Сейчас надо быстро, без лишних разговоров похоронить убитых и ехать дальше. Поход еще не кончен. Это была не битва, а ее начало. На том берегу Тэрча — проклятое тузаровское гнездовье. Старого ворона мы уже убили и теперь надо поскорей добраться до молодого, пока он еще ничего не узнал и не успел подготовиться.
— Тогда отложим похороны! — крикнул Мухамед. — Тут большинство язычников. Их погребальные костры да разные там обряды — слишком долгий таурих [46].
— А по-мусульмански быстрее? — спросил Алигоко.
— Еще бы! — ответил Мухамед. — Закопать в землю и прочесть молитву.
Для похоронного обряда в походных условиях достаточно и этого, — князь сознательно кривил душой: ему уже не терпелось добраться до Канболета.
Раздалось несколько негодующих возгласов, но Алигоко сумел успокоить недовольных:
— Новая одежда лучше, чем старая. Вот так же и новая религия. Даже я, ваш князь, решил перейти в мусульманство. И те, кому этого мало, пусть всю жизнь грызут старые, обглоданные кости. А сегодня слушать князя Хатажукова,
делать все, что он прикажет.
Когда были засыпаны неглубокие могилы воинов из отряда Алигоко, младший князь Хатажуков, взявший на себя обязанности муллы, заявил:
— Я по-арабски знаю из Корана немного, но этого хватит, нам на всех. — С трудом придав своему лицу какое-то подобие благочестивого смирения, он торжественно возвестил:
— Бисмилляхи рагмани рагим! [47]
(При этих таинственных, жутковатых словах невежественные уорки, погрязшие во мраке язычества, испуганно переглянулись и присмирели, придавленные гнетом чужой, недоступной мудрости.)
— А дальше так. Помнится, есть вот такая подходящая к нашему случаю молитва:
— Мы дали тебе Кевсерь… Э-э… значит, им, — Мухамед показал пальцем на могилы, — дадут Кевсерь. Это что-то такое хорошее, кажется, река в раю. Дальше. Обращаемся со своей молитвой к аллаху и приносим ему жертвы. Ненавидящие аллаха погибнут так, что от них не останется и следа. Все. Аминь.
(Уорки снова переглянулись, теперь уже слегка сбитые с толку и разочарованные.)
— Все? — спросил Шогенуков. — Ну и ладно. А то солнце скоро сядет.
— Ас ними что делать? — Это хмурый Бабуков подал голос. — С тузаровскими… Так оставлять нельзя.
— И не оставим, — усмехнулся Алигоко. — Сказано же, «погибнут так, что от них не останется и следа». Как ты считаешь, Мухамед? Бросим в Тэрч и делу конец? И я так думаю. Тогда приказывай…
Несколько своих людей, в том числе и бабуковского сынка, Алигоко отправил домой: они должны были отогнать лишних лошадей, и своих и чужих, и отвезти добытое оружие в княжескую усадьбу.
Когда начали переправляться на другой берег, день уже подходил к концу. Багровый диск заходящего солнца отражался в одной из тихих проток реки — было похоже, что там опустили в воду боевой щит, покрытый горячей кровью.
Ехавший позади всех Бабуков с мальчиком на крупе коня вдруг громко вскрикнул, еще громче закричал Кубати. Все остановились и повернули головы. Лошадь Бабукова, отпрянув в сторону, сделала несколько торопливых шагов вниз по течению и неожиданно с головой ушла под воду. И тогда люди увидели, чего испугались животное и ее седоки: в воде плыла к берегу большая черная змея.
Лошадь скоро вынырнула, мощное течение понесло ее к середине реки. Ни Хагура, ни Кубати не было видно.
— Утонули, — сказал Шогенуков и вздохнул — то ли сочувственно, то ли облегченно.
— Будет им Кевсерь, — пробормотал Мухамед и на всякий случай добавил:
— Бисмилляхи рагмани рагим.
Старый вояка Идар побледнел, как саван — джебын, но не произнес ни слова. Он пристально вглядывался вдаль, по течению реки. Один раз ему показалось, будто там, возле излучины, где русло делает поворот, вынырнула чья-то голова. Может, мальчик не утонул? О Хагуре и думать нечего — куда ему в тяжелом вооружении… Скорее всплывет утонувшая подкова! Жаль Бабукова. Хоть и грубоватый был человек, да и головой пользовался больше для того, чтоб носить шлем, а не разум, все-таки он имел некоторое понятие о чести. Не в пример этим князьям…
Идар тронул пятками своего коня и последовал за отрядом, продолжавшим переправляться через Терек.
«Кевсерь… Кевсерь, — повторял он про себя. — Лучше быть живым на земле, на берегу Тэрча, чем мертвым в эдеме, на берегу Кевсеря…»
ХАБАР ШЕСТОЙ,
напоминающий, что птичка малая
бывала причиной снежного обвала
— Канболет! Где Канболет?! — кричал Адешем, вихрем врываясь во двор на мощном коне Шужея. — Хозяина! Скорей найдите мне хозяина!
Таким возбужденным и встревоженным старика еще никогда не видели, и потому его необычное беспокойство быстро передавалось людям, оказавшимся в этот час возле дома Тузаровых.
— Что случилось, дедушка? Говори, не терзай наши души! — всполошились женщины.
— Адешем, что за хабар у тебя за щекой? — деловито спросил кто-то из мужчин.
— Плохая новость, — неожиданно тихим голосом, почти шепотом, ответил табунщик. — Такая новость все равно что чума и пожар, да и то если они приходят вместе… Где Канболет? К нам приближаются пожар и чума… Пожар — это младший Хатажуков, бешеный Мухамед, а чумой называется Алигоко Вшиголовый, — Адешем помолчал немного, тяжело вздохнул и вдруг выкрикнул пронзительно, с болью:
— Каральби убит!! Все, кто был с ним, убиты! Да где же Канболет?!
Тихо стало во дворе. Все замерли, будто сговорились и по команде затаили дыхание. Одна из женщин горестно завопила, но тут же осеклась под колючим осуждающим взглядом Адешема.
Высокий длинноногий парень по имени Хамиша, тот самый, что вызвал гнев Шужея за свое любопытство, на этот раз ни о чем не спрашивал. Он подошел к коновязи, вскочил на своего крапчатого коня и поехал со двора. Обернувшись к старику-табунщику, сказал спокойным бесцветным тоном, будто ничего особенного не произошло:
— Канболет и Нартшу на охоту поехали. Говорят, в лесу, выше по реке, волчье логово кто-то видел. Я их верну, — Хамнша хлестнул лошадь и погнал ее галопом.
По-настоящему вооруженных мужчин, которые могли считаться полноценными воинами, в селении теперь оставалось два десятка человек. Простые крестьяне, носившие только кинжалы и не имевшие ни сабель, ни луков, ни оборонительных доспехов, в расчет не принимались.
Никаких планов предстоящей схватки — а в том, что она скоро будет, никто не сомневался — мужчины не обсуждали. Они лишь немного поспорили, как быть: выезжать навстречу княжеской полусотне или оставаться на месте. Решили остаться, потому что лошади оказались не у всех. Адешем хотел было предложить воинам разделиться на две части и подождать нападающих, укрывшись с одной стороны — за конюшней, с другой — за высокой сапеткой-амбаром, а потом, когда шогенуковские всадники влетят во двор, неожиданно броситься на них с двух сторон сразу. Хорошо бы еще отдать все луки — их имели четыре джигита — тем парням, у которых нет лошадей, да послать эту «пехоту» с большим запасом стрел на крышу дома. Табунщик грустно усмехнулся своим мыслям: крепкий ляпс [48] варится в твоем закопченном котле, пшикеу, вот только никто не согласится его отведать. Слыханное ли дело, чтобы воинственные петухи учились драться у селезня криволапого? Прятаться от врага за какой-то конюшней? Только женщин смешить! Лезть на крышу? Греться у трубы вместе с кошками и шипеть сверху, когда настоящие мужчины делом будут заняты? Слишком, говоришь, много врагов? «Мужчина не спрашивает, сколько врагов, а спрашивает, где они». Вот так, старый ты мерин Адешем, обычно и дерутся уорки храбро, отчаянно, но бестолково и глупо, кто во что горазд. Конечно же, все они погибнут и, наверное, знают об этом. Однако никто не осмелится сейчас высказать мало-мальски здравое слово: предложить такой способ драки, при котором можно и отразить нападение и сохранить хотя бы половину жизней. Надменная мужская гордость не выносит подозрения в трусости; да что там в трусости — в простой осторожности! Такое подозрение хуже смерти, а к смерти вообще надлежит относиться с небрежной презрительностью.