На основании рассмотренного нами, есть основания полагать, что формирование родовой коммуны и формирование материнского права — это один и тот же процесс. Причем при различных представлениях о периоде, предшествовавшем материнскому праву, каковы представления Бахофена и Дарвина — Аткинсона, их, безусловно, объединяет то, что женщина в этот период оказывается в социальной роли гетеры, жертвы мужского насилия.
Бахофен, напомню, называет этот период первоначальным «матриархатом Афродиты» и «гетеризмом». И соотносит изменение роли женщины при переходе от «первого» матриархата ко «второму» с изменением роли земли и ее порождений. Вот что он пишет по этому поводу:
«Мы видим противоречие между земледельческой культурой и injussa ultronea creation (диким самопроизвольным порождением), как оно открывается взгляду человека в дикой растительности матери-земли, а особенно в богатой и роскошной жизни болот. С образом последнего соединяется гетеризм женщины, тогда как с первым — строгий закон брака на принципах Деметры в сформировавшейся гинекократии. Обе ступени жизни покоятся на одном и том же фундаментальном принципе — на господстве порождающей плоти; различие между ними лежит в степени приверженности природе, которая сказывается в характере восприятия материнства. Низшие ступени принципа плоти соединяются с древнейшим периодом теллурической жизни, высшие — с более поздним, сельскохозяйственным; один усматривает воплощение своей идеи в растениях и животных влажной почвы, которые по преимуществу и пользуются божественным почитанием, другой — в колосе и посеянном зерне, которые возвышаются до священнейшего символа материнской мистерии».
Понятно, что колос и посеянное зерно — это символ земледельческой общины, в которой господствует материнское право. Сущность же болота в том, что оно фундаментально не подлежит упорядочиванию. Болото нельзя вспахать и засеять, разметить, возвести на нем здание. Женские волосы, которые обозначают буйную беспорядочную болотную растительность, являются, по Бахофену, символом гетерических практик.
В обсуждаемом нами фильме «Антихрист» фон Триер обращается к символике болота. В эпизоде, где герой убеждает супругу покинуть больницу и довериться его собственной помощи, он произносит фразу: «Ни один врач не знает о тебе больше, чем я». В этом месте показаны стебли растений в мутной воде в вазе на больничном столике, сильно напоминающие болотную растительность. Это как бы насмешка, означающая, что на самом деле ничего существенного герой про свою жену не знает.
Он смотрит на нее в этот момент как на воплощение материнства. По его мнению, перед ним женщина, которая находится в тяжелейшем горе от случайной гибели своего ребенка. И на первый взгляд, так оно и есть. Однако, как мы знаем, на деле эта мать потворствовала и даже способствовала гибели своего ребенка. По сути, гибель ребенка представляла собой определенную мистерию, в которой он должен был пасть жертвой необузданной половой страсти его матери. Она занимается сексом и не желает отвлечься на ребенка, который в этот момент залезает на подоконник, потому что она выбирает сексуальное наслаждение, а не материнство. Это кровавая мистерия раскрепощения гетеризма, как бы трансформации женщины-матери в женщину-гетеру.
Но такой же процесс происходит и в течение всей психологической работы, проводимой мужем по отношению к жене. В том и заключается главное бессилие психоанализа, что давая убедительные по внешности результаты (выявление объектов тревоги и ее постепенное преодоление), он лишь обеспечивает и усиливает глубинный процесс в психике героини, который сам не в состоянии постигнуть своими средствами и, более того, — о существовании которого даже не подозревает. Психоаналитик рационалистически отрицает то, что указывает на этот глубинный процесс — процесс умаления материнства и эмансипации проститутки. Тревога, которую он выявляет и снимает, является тревогой героини перед ее сущностью, которая в ней шевелится и должна эмансипироваться до конца. Психоанализ же предстает бессильным инструментом, невольно способствующим этому процессу.
Однако здесь возникает вопрос — а в каком смысле и в какой степени героиня является в начале описываемых в фильме событий женщиной-матерью? Что это за материнство, которое умаляется в ней в ходе происходящего? Что есть материнство для фон Триера, и шире, — для современной Европы? Присутствует ли в современном Западе хотя бы в остаточных формах, ограниченных собственно семьей, материнская природа женщины, которую показывают нам Бахофен, Морган и Лафарг, описывая эпоху материнского права?