Прошёл Новый год — как всегда быстро, в праздничной суматохе. Год сменился; изменился и я, став угрюмым, раздражительным, замкнувшись в себе. Друзья недоумевали, что со мной приключилось, а я не мог без ненависти смотреть на их жизнерадостные лица. Я видел их улыбки и задавал себе вопрос: могли бы они так беззаботно лыбиться, если бы видели то, что видел я? Если бы по ночам к ним приходили видения, слишком настоящие, чтобы быть сном, слишком безумные, чтобы быть реальностью?.. Я гневался на них за то, что у них всё хорошо, и уходил в запои, чтобы стереть свои воспоминания. Но даже в пьяном угаре я вздрагивал и кричал, когда выключали свет. Свет, кричал я, свет дайте, мать вашу!.. В такие моменты я мог вцепиться в глотку любому, кто посмеет мне возразить.
Но всё-таки во мне тлела надежда. Надежда, что всё вернётся в круги своя. Вечер полнолуния в конце января убил всё.
Луна в тот вечер вышла кроваво-красная. Огромная, с багряным оттенком, она навевала жуть, а медные облака, столпившиеся вокруг неё, делали светило похожим на глаз демона, обрамлённый тяжёлыми веками. Я пошёл в кино с друзьями на какой-то боевик, и после сеанса мы разошлись по домам. Уже тогда я понял, что совершил ошибку: никто не составил мне компанию по пути домой, все шли в другие районы города. Один взгляд на красную луну и небо, тёмное, как дёготь, вгонял меня в дрожь. Но делать было нечего, такси поблизости не было, и я зашагал по снежным тротуарам, нервно насвистывая мелодию под носом. Обходил за пять шагов фонарные столбы — боялся, что их тени вдруг сомкнутся вокруг моей ноги, повалят на асфальт и потащат к себе, в тёмное зловонное место, куда не ступала человеческая нога. Так я дошёл до подземного перехода. Над входом в подземелье со скрипом покачивалась красная лампа, и тени на асфальте колыхались в такт — вперёд-назад, вперёд-назад. Я в нерешительности застыл у спуска, но звуки шагов внутри перехода придали мне уверенности. Я не один, подумал я и начал спускаться.
Навстречу мне шёл бомж — старик в рваной телогрейке с выглядывающей отовсюду ватой и в шапке-ушанке. Я был рад ему. Разминувшись в проходе с ним, я почти бегом бросился к выходу. Успел сделать четыре шага, прежде чем за спиной раздался крик. Громкий, пронзительный — он заглох, только-только вырвавшись из глотки. Не помня себя, я обернулся.
Красный свет по-прежнему заливал спуск, и раздражающий скрип лампы продолжался. Старика я не увидел — точнее, увидел не целиком. Его ноги висели в воздухе, а верхняя половина тела скрывалась за границей проёма, словно его неведомой силой подняло на воздух. Ноги содрогались в конвульсиях; вместо крика сверху доносились уже другие звуки, похожие на жаркий шёпот влюблённых парочек. Ш-ша, ш-ша — более омерзительного я не слышал в жизни; словно на огромной скорости пропускают через сопло шариковой ручки человеческие внутренности. Не знаю, кричал я или нет, но прежде чем ноги бедняги перестали судорожно дёргаться и застыли, прошло несколько секунд. Потом на бетон что-то упало; раздался металлический звон. Опустив взгляд, я увидел большой железный молот с красной рукояткой. На молоте не было крови, он был чист, но это не помешало мне попятиться, чувствуя, как глаза вылезают из орбит и повисают на ниточке нервов, потом развернуться и побежать вон из проклятого места. В ту ночь я не спал — считал количество зубов у себя во рту. Получалось то тридцать два, то тридцать три. А один раз и вовсе сорок семь…