Остыла она так же быстро, как и вспыхнула. Погодя немного, сказала Голубцову:
— Зверем сделаться, Тит Власыч, просто, человеком быть — потруднее.
— Оно вестимо так, вестимо, — поспешно согласился Тит.
Марию покоробила эта чрезмерная угодливость Тита, она ничего больше не сказала уже до самого борщовского хутора.
В сущности, ничего прежнего от этого хутора на старом месте не осталось. На пепелище Матвей сложил из пластов дернины одну лишь землянку, наподобие той, в которой жила у ворот поскотины Марька, когда пасла свиней. За землянкой посажен огород, а невдалеке засеяно десятины две пашни. Видимо, старик твердо намеревался укорениться с Катериной и внуками на прежнем месте.
Подъезд к хутору со стороны голубцовского покоса был неудобен из-за промывины-оврага. Тит двинулся в объезд, а Мария перебралась напрямик. Ей не терпелось увидеть Анютку. Рвалось к ней сердце, словно к родной дочке, хотя нашла она Анютку под кустом вовсе случайно и на руках удалось подержать всего несколько минут.
У землянки Марию встретил Матвей. Он совершенно поседел, резкие морщины вдоль и поперек иссекли его лицо.
— Возвернулись, вишь, в родное гнездовье, — сказал он. И сразу полез в карман, достал берестяной футляр наподобие табакерки.
«В старости-то, знать, никакие уже грехи не страшны», — подумала с усмешкой Мария: раньше табак и водку Матвей относил к проклятому зелью, всякое употребление их почитал за грех куда больший, чем сожительство с Фроськой.
Но это была не табакерка. Из футляра Матвей извлек заскорузлыми пальцами свернутую трубочкой бумагу, бережно развернул ее.
— Могешь глянуть, ты грамотна. Тут дозволение от Ленина. Я прошение ему с чужедальной стороны посылал. И вот дозволено жить с внучатами на хуторе. Потому изничтожать нас — это не по закону, даденному Советской властью.
— Откуда ты взял, что вас собрались уничтожать?
— Мало рази лютовали?
— Лютовали больше не мы, а твои Семка со Степкой да Фроськой.
— Ну, стал быть, в отместку….
— Старикам да бабам с ребятишками большевики не мстят.
|— Bсe едино, с грамоткой-то поспокойней.
— Да это вовсе не Ленин пишет, — прочитала Мария бумажку.
— Ясно, не самолично, но все едино по его, поди, указанию.
— Не финти, старый. Никакого тут указания нет. Просто из приемной ВЦИК дают разъяснение, что на земельный надел имеют право хуторяне, которые не занимаются эксплуатацией, обрабатывают землю своими силами.
— Какая теперь сплуатация, прокормиться бы только.
— Так тебя никто и не гнал, сам сбежал. А раз вернулся — живи. Но только от себя скажу тебе: смотри, внуков на ту же дорожку не поставь, что сыновей.
Тут подъехал Голубцов.
— Вот, можешь похоронить Семена по-людски, — кивнула Мария.
Матвей, глянув на распростертое тело сына, на развороченный его живот, весь затрясся, сжался, будто вдруг голышом оказался на морозе. Потом обрушился на Марию:
— Убила, стерва!.. Последнего сына убила!..
На крик выскочила из землянки Катерина, но тут же замерла столбом. Смотрела на телегу остановившимися глазами, однако не заголосила, как заведено у деревенских баб, даже слезинки не выронила. Видно, вышел у нее большой разлад с мужем, не жалела она его, а было просто тяжко, что такая злая пристигла его неожиданно смерть. Ведь ушел он с хутора нынче поутру.
— Прицепилась, ведьма, к нашим душам! И Лешку со Степкой сгубила, и до Семки добралась! — вопил Матвеи.
— Не бреши, старый хрыч! Лешка был у тебя почестнее других сыновей, мне его убивать было не за что. На тот свет отправился он по воле кровного братца, Степки. А Степку потом такие же, как он сам, бандиты угробили. Хотя не таюсь, я бы тоже не помиловала…
— Ведьма проклятущая! Неведомо было, кого на загорбке волок в свой дом, а то бы придушил тогда — святое дело сотворил! — брызгая слюной сквозь выщербленные зубы, исходил бессильной злобой старик.
— А кто бы за паралитичкой твоей стал прислуживать? Кто бы свиней пас? — поддела Мария.
— Гадюка, укараулила, убила последнего сына!..
— Не Марья, батя, меня убила, — совершенно неожиданно и четко сказал Семен, приподнимая голову, словно намереваясь встать. — Марья-то по-людски…
Голова Семки со стуком, словно деревянная, упала на доски телеги. Видимо, это было то секундное облегчение, которое появляется перед смертью даже в самом обессиленном теле.
Матвей подсунул под голову сына ладони-лопаты, принялся уговаривать мертвого:
— Молви еще словечко, сынок… Бог милостив…