Сражение отлагается.
Момзензон засуетился, раскрывая шкафы и перебирая календари за пятидесятые, шестидесятые и семидесятые года. Найдя то, что было ему нужно:
— Эдуард фон Эксперименталь, лаборант обсерватории, — он спешно укутал шею в белый шарф, надел перчатки на меху, высокие калоши, шапку, шубу, взял палку и поехал по давнему адресу.
Эдуард фон Эксперименталь все еще был погружен в размышления, когда перед его дверью, на лестнице, встретились Мотыга и Момзензон.
— Не знаете ли, что написано на этой двери? Я полгорода объехал, — спросил Момзензон.
— Именно то, что надо, Э. фон Эксперименталь, мне именно это и надо. А вам? — ответил Мотыга.
— И мне именно это. Вы по поводу звезды, вероятно?
— Звезды! Звезды! Откуда вы знаете, чудесный старикашка, дайте я вас поцелую!
— Я думаю позвонить предварительно.
— Позвонить, непременно позвонить.
И они вошли, когда открыл им Бонифациус.
— Проси, — сказал Э. фон Эксперименталь, когда ему доложил о гостях Бонифациус.
И они вошли дальше с одним и тем же словом на устах.
— Вас привела сюда звезда, — сказал Э. фон Эксперименталь. — Я сам размышлял о ней. Но куда же дальше она поведет всех нас? Она, несомненно, приближается.
— Несомненно, приближается! — воскликнул Момзензон. — Уже Кир готов был выйти из палатки, когда я увидел ее и поманил. Вот так. Сражение было отложено.
— Не будем вдаваться в историю! — вскричал Мотыга.
— Новый пигмент, вот что в ней драгоценного.
— Действительно, она движется по вашему мановению, — ответил Э. ф. Эксперименталь Момзензону, смотря в трубу. — Надо одеваться! Направление ее к восточным кварталам города.
— Мы на извозчиках, конечно? — спросил Момзензон.
— На моторе! На таксомоторе, хотя я еще не ездил на них, — сказал Мотыга.
— Бонифациус! Таксомотор, — приказал Э. фон Эксперименталь.
Молча прождав, пока прибыл таксомотор, все трое оделись и вышли.
— Куда? — спросил шофер.
Все трое подняли головы и руки, показывая на звезду:
— За ней.
Я не могу смотреть наверх, я правлю, — ответил шофер, — вы сами указывайте путь.
— Я буду наблюдать ее движение и называть его, — сказал Э. фон Эксперименталь. — Труба со мной.
— Я буду переводить ваши слова на язык городских улиц и переулков, — продолжал Мотыга.
— Я буду проверять оба движения! — воскликнул Момзензон. — Это не труднее движения армий.
Исполняя каждый свое назначение, они поехали.
Уже остались сзади проспекты, площади и бульвары, а мотор все мчался за звездой, по указаниям наблюдающих. Уж перестали выситься каменные дома, и деревенские лачуги пригибались к земле. Уж редели и лачуги, а мотор все мчался.
— Склонение тридцать градусов! Скорость убывает! Скорость нуль! — кричал Э. фон Эксперименталь, стоя на моторе. Шапка давно слетела, и волосы развевались.
— Тише ход! Ход назад! Стоп! — кричал Мотыга, вглядываясь в тьму, рассекаемую фонарями мотора.
— Победа на обеих сторонах! — кричал Момзензон.
Остановились перед какой-то темной стройкой без крыши и, задыхаясь от волнения, вошли в какое-то отверстие, откуда плыл слабый свет. Дивная звезда казалась остановившейся именно здесь, и свет ее померкнул перед этим слабым светом.
На полу, на соломе, разметав черные волосы, лежала молодая красавица в бреду и полусне. Щеки ее горели, руки двигались, а уста смеялись.
Рядом с ней, в соломе же, спал белокурый младенец.
Вошедшие склонились над ним в тихом восторге.
Какой-то старик поднялся из угла и заговорил шепотом:
— Вчера еще пришли из деревни-то. Она тяжелая, никуда не приняли, везде полным полно. Никого у нас тут не было своих, вот и зашли сюда; соломы, слава Богу, много, и воды старушка-нищая принесла. Спят теперь оба райским сном.
Эдуард фон Эксперименталь плакал. Мотыга рвал солому от какой-то силы, переполнявшей его руки. Момзензон улыбался светлой своей вечной улыбкой.
Чего они ждали, безумные искатели? Не нового ли радия? Не пигмента ли нового? Или новой бусинки с нитки истории? Забыли они о вечном, что двигает жизнь, об едином, что противостоит смерти, о простом человеческом рождении забыли в своих поисках, опытах и работах, и вот ослепительно сверкнула им в глаза эта земная сила, эта земная правда.