Отворачиваюсь. Смотрю вниз, в долину, откуда слышится звон церковного колокола. Смех за моей спиной. Женщины, мужчины, думаю я. Чего им еще от нас надо? От меня? Чтобы мне на самом деле стало страшно?
И он смеется. Знаю ли я его?
Мы стоим у кромки леса и ждем. Немцы бомбят с воздуха, а мы слышим крики, стоны и плач. Сегодня воскресенье, утренняя месса еще продолжалась, когда немцы начали кружить над нами. Не выношу уже этого грохота, свиста снарядов, выстрелов. А с другой стороны, не умею без всего этого жить. Беспокоюсь, если, не слышу выстрелов. Как будто война у меня в крови.
Пыль медленно оседает, и мы видим, как люди бросаются вон из церкви. Толкаются, прыгают через тех, кто лежит на земле, замерев от страха. Плачущие дети, старики, женщины. Мужчин мало. Министранты. Священник, осеняя себя крестом, пытается трясущимися руками запереть церковь.
«Бегите! Бросьте все как есть! Это неважно. Быстрее!» Мы кричим и машем руками. «Бегите!»
Священник лежит на земле. Женщина рядом с ним прикрывает ладонями глаза своим маленьким детям. «Не уходите», — молит она.
«Как только Бог это позволяет? — задает вопрос женщина в черном, добежавшая до леса одной из первых. — Как? За что? Я потеряла троих детей, мужа угнали итальянцы. Никто не знает, где он».
«Теперь мы можем уповать только на силу Божию в самих себе», — говорю ей.
Она смотрит на меня. Эти пустые глаза.
«Но бомба не попала в церковь. Упала рядом. Значит, Бог все еще с нами».
Ничего не отвечаю.
Ее Бог — ее утешение. Хорошо еще, что он у нее есть. Моего давно уже нет.
Вечером, когда совсем стемнело, мы провожаем местных по домам. В том селе уцелели лишь считанные здания. Кое-где еще горит. Те, чьи жилища остались невредимыми, зовут к себе соседей, которым не повезло. Брожу по улицам. Еще бы понять, зачем немцы обрушились на это захолустье. Иду, со всех сторон раздаются рыдания и проклятия. Отчаяние в глазах. Мальчик, плачущий над мертвой собакой, крестьянин, пересчитывающий сгоревшую скотину, мечущиеся овцы. Разбитый чумной столп. Женщина в черном, потерявшая детей, протягивает мне два круга копченой колбасы и хлеб.
«С Богом», — говорит она, и сжимает мне руку.
«Прощай».
Пора двигаться дальше.
«Вы же не бросите нас. У нас ведь теперь даже священника нет».
Эти испуганные глаза. Эти молящие взгляды. Люди, которые больше ничего не понимают. Только страх.
Считаю до трех и открываю глаза.
«Анчка!»
Всё, я больше не одна, когда буду вытряхивать из вещмешка камни и бросать Библию в огонь. Я больше не буду одна, когда надо мной смеются, пока я пересчитываю, сколько бойцов сбежало, сколько погибло, кого ранило и кто умирает. Анчке я смогу признаться, что больше нет сил, и спрошу, видит ли она тоже багровое небо. Анчке я могу довериться, что вообще-то я больше не знаю, что значит быть женщиной, и что мне кажется, что я превращаюсь в мужчину. Анчке я могу рассказать, что после истории с камнями я ему действительно больше не доверяю.
«Ты что, с ним так и не спала?»
«Нет. Только тогда, когда весь этот ужас закончится. Мы с ним так решили. Если закончится».
Она смотрит на меня недоверчиво.
«Ты уверена?»
«Посмотри, на кого я стала здесь похожа».
«Ты красавица».
Разглядываю Анчку. Во время болезни у нее начали выпадать волосы, и поэтому она постриглась. Под мальчика. Так мы когда-то называли такую стрижку. Кожа на лице серая. Темные круги под глазами. Ну и пусть. Главное, что она вернулась. Пока ее не было, я снова почувствовала себя так, как часто чувствовала себя дома. Братья, отец, мама, которая никогда не проронит ни слова. Братья, беззаботно носящиеся повсюду, отец, требующий от меня, девочки, Не только учебы, но и домашней работы, потому что я девочка, и мать, которая утром поднималась первой, а ночью последней гасила лампу. Отец, обвиняющий меня в том, что младшие болтаются без дела, кричит на маму за недосоленные клецки. А какой была его мать? Я никогда ее не видела, семья отца нас избегала. Как прокаженных.
После слушая с камнями я чувствовала себя в бригаде, как когда-то в своей семье. И редкими, очень редкими были те мгновения, когда я смотрела на своих товарищей по оружию и думала, что вообще-то я их люблю.
Мы сидели с Анчкой вдвоем и ели землянику, которую она собрала по дороге в бригаду.
«Знаешь, в госпитале меня навестил Винко. А Мария, говорят, там, в Боснии, сильно влюбилась».
Мария. Увидимся ли мы с ней еще когда-нибудь? Посмеемся ли вместе? Покатаемся ли на велосипеде? Доберемся ли когда-нибудь до моря? Ты слышишь меня, Мария?