Учителя будят. Он смотрит на меня, и, думаю, не узнает. Вытаскиваю из-за пояса брюк три книги. В одну из них сунул клочок бумаги, на котором быстро нацарапал: «Спасибо за все».
Он держит книги в руках и разглядывает мое послание.
«Это ты? Живой? Как это ты про меня вспомнил?»
«Я не забывал», — отвечаю.
«Спасибо. Ты не представляешь, что для меня значит этот подарок».
Молчу.
«Где ты их нашел?»
Снова молчу. Не могу же сказать, что украл их из замковой библиотеки. Тем более не могу сказать, что в замке я теперь живу.
«Хожу в вечернюю гимназию, — рассказываю я. — Работы много, но все равно хочу закончить эту проклятую школу».
Он кивает и снова смотрит на книги. Прижимает их к груди.
«Держитесь», — почтительно прощаюсь. Предавал, не предавал.
«Присматривайте за ним, — говорю надзирателям. — Получите еще сигарет».
Бегу. Раз в неделю, если получается, мы встречаемся с Анчкой, Марой и Ольгой на той зеленой скамейке у пруда. Ольга уже хотела написать на ней, что скамейка забронирована для нас.
«Ты прямо настоящий капиталист», — ехидничает Мара.
«Уж одну-то скамейку мы заслужили. Когда ты в последний раз поела досыта!» — возмутилась Ольга.
Тороплюсь. Нас так загрузили работой, что с трудом можно найти час, чтобы встретиться с подругами.
«Эй, что это с тобой?» кто-то кричит мне вслед.
Пешеходы оборачиваются. Это Матия. Он в гневе. Лицо побагровело от крика.
«А что со мной такое?» — спрашиваю недовольно.
«Посмотри, в каком виде ты ходишь. Война закончилась, а ты все важничаешь», — не унимается он.
О чем это он? Я важничаю?
«Все еще носишь военную форму везде и всюду. Все и так знают, что ты была в партизанах. Ни к чему это демонстрировать».
У него не все дома. Точно.
«Иди домой и переоденься. Давай!»
Слезы так и брызнули из глаз.
«Послушай, мой дорогой Мазня. Мы с Анчкой спим на голом полу. Работаем без остановки, как сумасшедшие. У каждой по паре трусов и одна зубная щетка на двоих. И единственная одежда, которая у нас есть, — эта военная форма. Каждое воскресенье, если есть время, что бывает редко, мы, завернувшись в одеяла, стираем это старое обмундирование, все еще пахнущее кровью, страхом, смертью. Не говори мне ничего. Вы даже не позволяете нам быть женщинами. В войну мы смогли от этого отказаться добровольно». Поворачиваюсь и бегу дальше.
Сидят втроем на скамейке и задорно смеются. Ольга в своем репертуаре — передразнивает наших вождей.
«Если не укоротишь свой длинный язык, посадят».
Ясно, кого она передразнивает.
У Ольги деревянная нога. Ее парня убили в тюрьме, сразу после начала войны, с тех пор она никак не придет в себя. Она прекрасна в своей печали, а еще прекраснее в радости. И откуда у нее только силы берутся?
«Замуж выходишь?» — хором спрашивают они.
«Выхожу. В военной форме».
«С ума сошла?»
Пересказываю только что пережитую сцену.
«Девочки, пора кое-что предпринять», — говорит Мара решительно.
«Да, пора», — подхватывает и Анчка.
Через три дня мы с Анчкой поздно ночью возвращаемся в замок. Милан, который дежурит сегодня, вручает каждой по свертку. С нашими именами.
«Откуда это?» — спрашиваю его.
«Понятия не имею. Приехал шофер на военной машине, привез и велел вручить вам в собственные руки. Эти женщины знают, в чем дело», — сказал — и уехал, не попрощавшись.
Разворачиваем пакеты. В каждом по большому отрезу серой материи, а еще красной. Красный отрез больше.
Милан смотрит на нас с любопытством.
«Знаете, откуда?»
Мы начинаем смеяться.
«Спокойной ночи, Милан. Победа за нами», — шепчет ему Анчка.
Этой ночью жесткий пол, на котором мы спим, стал периной.
«Думаешь, нам и матрасы пришлют?»
«Уверена. Но их должны дать всем. Иначе здесь, в замке, начнется заварушка. Я думаю, что люди потихоньку закипают. У всех накопилось. Нельзя без конца нас подхлестывать, извини, патриотизмом, социализмом и светлым будущим. Ведь живем-то мы сейчас. Разве в партизанах было недостаточно самопожертвования?»
«Ты знаешь кого-нибудь, кто нам сошьет платья?»
«Моя мама».
Это сидение за столом, и правда, мучительно. Никто ни на кого уже не смотрит. Не знаю, неужели мать действительно себе воображала, что я останусь здесь, в деревне, женюсь на какой-нибудь односельчанке, за которой, может быть, дают в приданое большой надел земли. И еще скотину какую-нибудь.