«Папа, а кто такая Сиси, и Мария-Терезия, и Франц-Иосиф?»
Вена. Я впервые в чужой стране. Мне уже почти семь лет, и учительница разрешила поехать с папой и его шофером на несколько дней в Вену. Австрия.
Дома, в Югославии, в Любляне, нас в школе, а может быть, еще в детском саду, учили, что словенцы многие века были угнетенным народом, в школе должны были говорить по-немецки, а потом они стали югославами. Избранный народ. Мы слышали, что после Первой мировой войны был какой-то плебисцит, что-то пошло не так, и поэтому многие наши несчастные земляки должны были остаться в Австрии. В Каринтии. Нам сказали, что с ними обошлись несправедливо, поэтому многие страдают до сих пор.
Едем через границу. Югославские таможенники очень любезные, хотя я их боюсь. Австрийских боюсь еще больше, хотя они тоже любезные. У нас черный «студебеккер» с красной звездой на номерах.
Дорога — макадам, извилистая, и Тоне решил остановиться на отдых. В деревне, которая на самом деле должна быть наша, но теперь стала частью Австрии. Я гордо вылезаю из автомобиля на парковке. Мы же на своей земле, у нас даже красный флаг есть. Двое мужчин, не торопясь, подходят к нам. Останавливаются, смотрят на отца, потом на машину. И снова на отца.
«Отправляйтесь назад, туда, откуда приехали. Что вам здесь надо, грязные коммунистические свиньи!» Я начинаю плакать. Отец молча смотрит на шофера, тот быстро запихивает меня в машину, и когда мы отъезжаем, отец подает голос. Он бледный.
«Я всегда знал, что так и будет».
«То есть, не все думают, что мы из героической страны», — спрашиваю шепотом.
«Надо будет рассказать в школе», — раздумываю, пока мы едем.
Медленно идем по огромным залам. Большая группа посетителей и гид, говорящий по-немецки. Золото, хрусталь, зеркала, картины, кресла с богатой отделкой. Экскурсовод показывает на портрет Франца-Иосифа. Отец мне переводит.
«Посмотрите ему в глаза», — говорит экскурсовод.
«Выходя из зала, продолжайте смотреть ему в глаза, а он будет смотреть вам вслед».
Мне страшно взглянуть на этого императора. Помню, как мамин отец все время доставал его из нафталина.
«Были времена, да. Когда Франц-Иосиф был еще жив. А еще лучше было под Марией-Терезией».
Я понятия не имела, кто такие были эти Мария и Иосиф. Но помню, что мама всякий раз смотрела на деда убийственным взглядом.
Вена, чай, освещенные залы, серебряные щетки для волос, принадлежавшие Сиси, потайные двери ее спален, Пратер, красные звезды. Пирожное из венской кондитерской. Когда мы поедем домой?
Опять эта комиссия. С тех пор, как меня включили в комиссию «год за два», снова преследуют кошмары. Все эти могилы, матери погибших героев, вся эта кровь, эти страдания родной земли. Эта ложь.
Мы сидим здесь уже семь часов. Каждому, кто был в партизанах, или подполье, или помогал Освободительному фронту, при расчете стажа для пенсии эти годы будут учитываться вдвойне. Мы выслушиваем рассказы людей, и, по крайней мере, половина — неправда. Что сказать? Промолчать?
«Давайте завтра встретимся и поговорим об этих людях», — предлагает Милан.
«У меня голова лопнет от всего этого. Завтра не смогу».
«Тогда в воскресенье».
«Хорошо, в воскресенье», — соглашаются все.
В воскресенье я хотела бы поспать, поспать, поспать. И прогуляться с детьми до пруда.
Поздно вечером возвращаюсь домой. Мама и брат не спят. Рада, что они на ногах. Его все равно еще нет.
«Что с тобой?» — спрашивает брат.
«Да вот, думаю, если бы в войну добровольцев было столько же, сколько сейчас тех, кто требует засчитать им год за два, мы бы расправились с врагом за три дня».
Мамин гуляш, как всегда, великолепен.
Она ждет меня в саду. Бледненькая и худенькая.
«Мама, я хочу отпраздновать день рождения. Можно пригласить друзей на день рождения?»
«Я не могу, я так устала. Извини».
Молча кивает, берет меня за руку, и мы идем в дом.
Его еще нет. Опять его нет.
«Спокойной ночи», — произносит дочь и закрывается у себя в комнате.
В последнее время читает запоем. Я знаю, что у нее за полночь горит карманный фонарик. Через силу глотаю суп, оставшийся от обеда. Не слишком ли много я требую от ребенка? Понимания. Постоянно. Часто кричу на нее ни за что. Например, если день выдался такой, как сегодня.
В лабораторию вдруг пришла партийная комиссия. Нет-нет, да и заявятся посмотреть, как я работаю.
«И восхититься», — как сказал один.
Смеюсь. Думают, я с луны свалилась. Вскоре становится известно, что моей лаборатории обязательно нужен начальник, чтобы я могла спокойно заниматься научной работой. И начальником предлагают назначить того самого типа, что во время моего траура явился к нам в квартиру за картинами и коврами, да еще и вытянул у меня припрятанную картину. Ту, «для Тито».