Все тихо, спокойно. Она лежит там, у огня. Спит. Брат крепко вцепился в нее. Не отпускает. Рассказывает о своих геройских подвигах, а она спит.
А Мария? Такая несчастная, рассказывает о своей красной юбке. Ее унесла вода.
«Мама, мама», — повторяет она.
«Мама мне ее сшила. А вода унесла. Красную юбку».
Пока мы ей не скажем, что брат спасся, а сестру схватили немцы. И расстреляли у колодца в винограднике. Если когда-нибудь войне придет конец, куплю ей новую красную юбку.
С трудом приподнимаю голову. Кто-то смачивает мне губы водой и кто-то меня гладит.
«Анчка, ты жива!»
«Сумасшедшая. Готова жизнь отдать за меня, за коня, чуть ли не за черта», — смеется надо мной cara[4] Анчка.
«Ты жива, жива!» Худенький мальчик обнимает меня так крепко, что перехватывает дыхание. «Сестричка, смотри, что у меня есть».
На глазах слезы, радуется, гордо показывает пилотку с красной звездой. Хотя бы один из семьи уцелел. Про остальных лучше его не спрашивать. Какого страха он натерпелся? Где скитался, как прибился к партизанам? Глажу его по голове. Куда делись его когда-то кудрявые волосы?
«Понимаешь, командир сказал, что у меня там что-то ползает, и меня побрили. Но зато он обещал, что я буду его помощником. Не связным, потому что тогда бы я опять все время один оставался».
Командир? Тот, что стоит там, у дерева и улыбается. Не тот ли это, который однажды зимним утром, когда было минус двадцать, явился к нам в лагерь, верхом, и обозвал нас городскими трусихами. Городские трусихи! Наглец. Нахал.
«Иди сюда, иди, посиди с нами», — зовет его брат.
«Товарищ, ты в порядке?» — это он мне. Глаза у него красивые. Темные и глубокие. В них нет презрения. В них нет высокомерия. Глаза, полные понимания. Уважения?
Киваю и опять кладу голову на одеяло. Она еще кружится. Я все еще ощущаю тот водоворот, который тянет меня в неизведанное, который едва не убедил меня ему отдаться. Я избежала смерти? Закрываю глаза и погружаюсь в мечты. Море. Я на море.
Привал. Совсем короткий. Слушаю дождь. Слушаю, как он стучит по листьям дерева, под которым я сижу на корточках.
«Вперед!» — раздается снова. Черт, я еще и сесть-то поудобнее не успел. Опять вперед. Все мокрые, в грязи. Вдыхаю воздух. Глубоко, настолько, насколько могу. В этих долгих переходах я привык дышать глубоко и редко. Иногда, чтобы все скорее закончилось, считаю секунды и свои шаги на один вдох. Показатели улучшаются.
«Разве ты не заходил в монастырь за сливовицей для раненых? Они что, не дали?» Это за мной пыхтит погонщик мулов. Помню его еще до войны. Он из соседней деревни. Как-то мы перед церковью подрались с парнями из этой его деревни. Всех позвали на исповедь. Но никто не пошел. И больше мы никогда не переступали порога церкви.
«Зашел, зашел. Конечно, дали».
«Ты бы и для нас немножко припрятал», — не унимается он.
Я молчу. Конечно, сливовица у меня, но пока рано ее доставать. Впереди долгая дорога. Мы движемся в сторону Боснии. Вчера к нам присоединились делегаты из Хорватии. Как-то мы не слишком друг другу доверяем.
«Привал!»
«Хоть глоточек», — шепчет погонщик.
Вчера взяли в плен несколько наших деревенских. В детстве мы все время болтались вместе. Смотрю, как они перепуганные сидят на земле и ждут. Ждут. Воплощенное несчастье. Останавливаюсь перед Миланом. Когда-то я была в него чуть-чуть влюблена. Чуть-чуть. Впрочем, может, и нет, не знаю.
«Милан, что на тебя нашло, ты чего прибился к фашистам? Зачем? Почему не ушел с нами?»
Милан отводит глаза.
«Мы вместе с дядей и двоюродным братом записались. А дядя еще сказал, чтобы и мой отец, его брат, присоединился к белогвардейцам. Правда-то на их стороне. Да и священник его благословил».
Помню тот день, когда отца Милана привезли на телеге из леса. Тело прикрыли попоной, потому что вид его, должно быть, был ужасен. Лесорубы валили огромный старый дуб, отец Милана оказался не с той стороны. Дома осталось пятеро детей.
И потом там, у могилы. Когда священник закончил читать молитву, запел деревенский хор. И Милан тоже. Он стоял рядом и пел во весь голос. Слезы текли у него по щекам.
Такое прекрасное утро. А здесь передо мной сидит напуганный Милан. Я должна была с ним поговорить, не один раз поговорить. Рассказать все то, что говорил нам учитель. С наставниками нам повезло. Повезло? Сколько хороших гимназических учителей за их левые взгляды сослали в наш город. Взять хотя бы Космача. Когда немцы оккупировали Чехию, он так красноречиво рассказал об этой стране и ее народе, что мы все тут же были готовы записаться добровольцами и отправиться на помощь чехам. Конечно, ничего из этого не вышло. Виновата была моя тетка, которая тоже работала в нашей гимназии. Преподавала французский. Она была невыносима.