Со всех ног бегут ко мне. Все трое. Каждый со своим пакетом. Даже на голубей не смотрят.
«А тебе мы купили галстук!» — кричит младший.
«Смотри, какие у меня туфли. Какой красивый красный цвет», — показывает обновку дочь.
«А почему здесь нам можно заходить в церковь, а в Любляне нельзя?» — спрашивает старшая.
Едем домой. Дети от полноты счастья уснули. Да, может быть, все-таки дом на море, раздумываю я.
Скажу детям, пусть не говорят друзьям, что были в Венеции. Нет, вообще-то, я не могу так с ними поступить. Почему они не могут поехать в Венецию? Так же, как все.
Не представляю, кому пришло в голову перенести в Любляну наш партизанский лагерь в Кочевском Роге. Возможно, и он в их числе. Во всяком случает, его это воодушевило.
Там, за зданием музея мы опять возводим деревянные бараки, сооружаем Базу-20, такую, какой она была когда-то. Работаем двадцать четыре часа в сутки, все должно быть готово ко дню годовщины. Теперь мне уже стало безразлично, какой именно. Собирая вещи, документы, фотографии, дневники, спрашиваю себя, кто толкает нас назад, в историю. К нам приходят политические деятели, вдохновляют нас, каждый хотел бы добавить что-то свое. Но я не поддаюсь. Пусть все будет так, как было на самом деле. Никаких новых лиц, никаких новых дифирамбов, никаких новых героев. Как было, и никак иначе.
Иногда заходит Катя с бутербродами и чаем в термосе.
«Но теперь по-другому. Тогда мы были голодные».
«По-моему, вот это было на стене справа от двери», — замечает она.
Мы сидим с ней на пороге барака и погружаемся в воспоминания, которые каждый раз, когда мы вместе, становятся все прекраснее. Невинные и храбрые, исполненные тоски и горькой надежды. И той страшной решимости, когда мы стояли там, в юбках и босоножках, и, вот, уже держим в руках оружие. «Ну, теперь вы всё сможете», — ржали над нами парни. И мы смогли — и Мара, и Анчка, и Мария, и Ольга с Катей.
Какими мы тогда были наивными. Совсем дети. По правде говоря, все были детьми, потому что иначе не ввязались бы. А тогда в нас было столько бунтарства, столько упорства, что мы были способны и танками управлять. Самолетами. Тем, кто постарше, было страшно, мы же были неуязвимы. Сколько погибло.
Хохочем, как молоденькие, забывая, что стены новых бараков нас слышат. Они что-нибудь запомнят? Понимать они не обязаны. Нас послушать, им война покажется чем-то прекрасным. Счастливым.
Ольга вышла на пенсию.
«Ты с ума сошла? В твоем возрасте!»
«Мне сказали, что я должна принять решение. Но думаю, выбора у меня не было. По крайней мере, это дали понять. Знаешь, пока интуиция еще хорошо работает. Отремонтирую тот маленький домик, что от бабушки остался. Там, на море. Все будет неплохо».
«Тебе будет одиноко».
«Не больше, чем здесь».
Длинные приветственные речи, знамена, наши герои. Летят поздравления и восхваления. Воспевание тяжелой борьбы с врагом и того, как мы отвоевали свободу своими силами. Без помощи со стороны. Песня, еще одна.
Кто-нибудь завтра вспомнит о том, что было сегодня?
Спать, спать. Попрошу домработницу утихомирить детей.
Когда же все это предадут гласности?
Мы с ней обняли его. И жену, с которой раньше не были знакомы. Спустя много лет его реабилитировали.
«Вы уж извините, вот, зашли».
Снова обнимаю его. Больше из чувства неловкости. Мне трудно смотреть ему в глаза.
«Наши дочки ходят в одну школу», — говорит он.
«Не знал, что это твоя дочь».
Мы сидим за столом и ждем. Ждем, кто первым заговорит. Он постарел. И жена все время держит его за руку. Слава богу, у нас сегодня свежий рулет. Как чувствовали, что он придет.
А потом он начинает говорить. Рассказывает о долгих зимах, тянущихся бесконечно. Летом, осенью, весной. О бессонных ночах, о заблуждениях сокамерников, об их ссорах и взаимных обвинениях. О том, как они постепенно озлоблялись. Становились нетерпимыми друг к другу. Рассказывает о несуществующем законе, на основании которого ему вынесли обвинение. Обвинение, которого он за все время, проведенное в заключении, так и не понял. Долгие годы жизни в неизвестности. В ожидании мрачной правды.
Вспоминаю ее, какой она была, когда начались процессы. Вспоминаю ее ярость, ее отчаяние. До войны они вместе ходили в школу. Он был немного старше ее и уже тогда коммунист. Когда началась война, его быстро отправили в Дахау. Победа. Радость. Ликование, часто граничившее с безумием. Люди возвращались из лагерей. А потом начали называть имена. Только старые коммунисты. Среди них те, кто воевал в Испании. Люди, от которых мы действительно не ожидали предательства. И она, услышав его имя, чуть с ума не сошла. Они с Марой едва не поехали в Белград. Я за нее боялся. Мы встретились с мужем Мары и придумали план, как успокоить женщин. А то ведь посадят обеих.