«Пусть все идет, как идет», — объяснял я ей.
«Наверное, они там знают, что делают. Разберутся».
«Я знаю, что не виновен, но раз сказали, что виновен, значит, виновен», — говорили многие. Это было еще сталинское время.
Собственно говоря, я был уверен, что эти процессы законны, она же никогда больше о них не упоминала. Как и о нем. Но я ее знаю. Знаю, что ей было больно. Думаю, что тогда я еще во многом жил своей партизанской головой. И наивностью. Да и потом тоже. Вообще-то, любой из нас мог пострадать в мгновение ока. И скольких задело. Многие, наверное, до сих пор не знают, почему. Как Руди, например, пропавший через несколько дней после того, как выяснилось, что Сталин нам больше не союзник. Недавно я его встретил. Худого и сильно поседевшего.
«Слушай, как ты оказался в лагере на Голом Острове?»
«Не знаю. Попал как кур в ощип. Меня никто ни о чем не предупредил. А если бы и предупредили, все равно, скорее всего, стоял бы на своем».
А теперь становится лучше. Грех жаловаться. Их возвращают домой. Одного за другим. Но у кого из них еще остался дом? А те, кто поумирали? А женщина, которую приговорили к смерти? Как же ее фамилия?
Здесь, за моим столом сидит уничтоженный человек. Напрасно ищу в его глазах хотя бы немного жизни. Хотя бы крошечную искорку. Пытаюсь найти тему, которая не причиняла бы ему боль, не напоминала об унижениях и утратах.
«Заходите еще», — говорит она, прощаясь.
Сегодня дочь вернулась из школы в слезах.
«У одноклассницы умер папа».
Мы не спрашиваем, чей папа. У какой одноклассницы.
Эти первые ноября[21] становятся настоящим семейным праздником. Единственный раз в году, когда я вижусь с братьями. Да и то не со всеми. Вечно кого-то не хватает. В этом году мы все на маминой могиле. Она умерла так же тихо, как жила. В ее глазах не было страдания.
За день до того, как ей лечь в больницу, мы с ним отвезли ее на море. Всю дорогу она ничего не говорила. Сидела на скамейке у пристани и смотрела куда-то вдаль. А мы ждали. Я хотела, чтобы это ожидание длилось целую вечность.
Когда мы привезли ее домой, она сказала: «Спасибо. Спасибо за все». И обняла меня. Так крепко, как никогда раньше не обнимала.
«Правда, спасибо».
«Мама!»
«Спокойной ночи!»
И я плакала, и я так сильно хотела, чтобы ночь победила смерть. Но день наступает слишком быстро.
Честно говоря, мне немного неловко. Я стою на балконе прекрасной виллы, на вершине какого-то холма. Дети визжат в бассейне. Ей я только вскользь упомянул эту свою неловкость, а она мгновенно рассердилась.
Мы с друзьями сидим в гостиной. Каждый вечер. Задаюсь вопросом: а как они? Не просыпаются ли и у них иной раз сомнения? Последние годы в компании людей, которых знаем еще с партизанских лет, и с их семьями мы летом ездим отдыхать на разные виллы. Одни все в мраморе, на других есть поле для гольфа. Здесь, например, и гольф, и бассейн, и еще бильярд. Детям это представляется совершенно нормальным. Они наслаждаются всем, зная, что потом все равно домой. Шныряют по чердакам, везде суют нос. Расспрашивают соседей и кухарок, тех, что работали в этих домах еще до войны, расспрашивают про старых хозяев и их истории. Дети к этим рассказам добавляют свои выдумки, и, по-моему, никто из них уже не знает, что правда, а что фантазия.
Потягиваю вино и разглядываю рояль, на котором никто из нас не умеет играть. Младшие дети уже спят, а старшие копаются в большой библиотеке. Какая мирная тишина. Даже как-то слишком. Мы слушаем друга, который рассказывает о Белграде, где он живет с семьей уже год. Неужели и он изменился? Белград в голову ударил? И она сегодня утром бросила странную реплику, что-то в том же духе. Я спрошу ее. В последнее время мы с ней живем совершенно разными жизнями. Но наше мнение о людях по-прежнему совпадает. Мы так близки, и в то же время так далеки друг от друга. Так останется? Я спрошу ее, можем ли мы опять съездить туда, где когда-то познакомились. Хотя бы в тот лес. Правда, повернуть время вспять я не могу. Но хотел бы.
Вдруг дверь в гостиную с шумом открывается.
«Смотрите, смотрите, что мы нашли!» — кричат дети и показывают нам толстую книгу.