«Вы оба были такие смешные», — говорит младший сын.
«Это ваше поколение какое-то чокнутое», — добавляет старший.
Я киваю.
Дом в саду у моря. Закат и алое небо.
«Море останется», — говорю соседу.
«Только оно цвет теряет».
Пахнет розмарином и лавандой. Инжир в саду уже созрел. Облаков нет. Как бы я хотела вычеркнуть все из прошедшего времени.
Ночью вглядываюсь в лица своего маленького отряда, что-то их ждет в Любляне, вообще в этой стране? Какие им лозунги скандировать? Какие знамена поднимать?
Они уехали. Обе мои дочери, маршем в Боснию. Конечно, это затеяла старшая. Вечно ей в голову приходит всякая блажь. Война. Опять война. А мои дочери понятия не имеют, что такое война.
Стою у могилы, где он похоронен. У могилы, за которой тщательно ухаживают. Он сам выбирал место. И цветущий кустарник. Для моей мамы. Теперь они лежат здесь, он и мама, и после обоих осталось столько недосказанного. Осталась только болезненная пустота. Вижу на могиле ракушки, их всегда приносит внучка. Каждый раз, когда возвращается с моря.
«Он так любил море», — говорит.
«В сумерках мы обычно сидели на скамейке у моря и смотрели на закат. На корабли, на дельфинов. На рыбаков. А потом всегда приходила ты и говорила, уже поздно, пора домой», — вспоминает она.
Они так его любили, наши внуки, а он их.
«Знаешь, у нас с тобой никогда не хватало времени на детей. И терпения», — часто повторял он.
«Ты очень рано ушел», — говорю ему там, на могиле.
«Ты очень рано ушел. Ты бы смог их остановить. У меня не получилось».
Вижу, как сейчас. Помню, как решительно они уехали. Думаю, что он не смог бы их остановить. Или бы даже одобрил. Как они там? Они напуганы? Они голодные? Они мерзнут? Это я виновата, мы с тобой виноваты? Все эти партизанские байки, торжества, все это братство и единство. Помню, когда мы, впервые собираясь в Париж, спросили дочку, что ей привезти.
«Фотографию Тито. Цветную», — ответила она.
Тогда мне показалось, что она потешается над нами. Но девочка была слишком мала.
«У нас есть только черно-белые фотографии Тито. А в Париже, наверняка продаются и цветные», — объяснила она.
Тогда я впервые задумалась о том, как воспитываю детей. И что, если меня почти не бывает дома. Работа, работа. Работали, как ненормальные. Как это пелось. «Для родины. Для Тито. Для наших детей». Что-то в этом духе. На самом деле не для родины, а для строительства социализма. Уже не припоминаю. Разве что плакат, где мать держит ребенка на руках. Красный такой.
«Это мы с тобой виноваты. Сколько раз повторяла детям, что Босния была сердцем партизанского движения», — продолжаю свой с ним диалог, усаживаясь у могилы.
«Ты слышишь меня?» — спрашиваю.
Честно говоря, я ими горжусь. По-видимому, нашим дочерям не все равно, что происходит. Здесь, дома. Вот только если бы не было так страшно. За себя я никогда не боялась. Теперь страшно. Боюсь за них. Так же сильно, как когда-то за братьев, за маму, за отца, за Анчку.
Все разваливается, и я разваливаюсь. Скоро от нашего наследия не останется ничего. Завидую ему, потому что он уже ушел, и злюсь на него, что оставил меня здесь одну. Впрочем, он бы не вынес всего того, что сейчас происходит. Все возвращается. Многие из тех, кто сбежал после войны, возвращаются. Они или их дети. Постепенно, постепенно превращаются в победителей. В тех, кто защищал родину. Все эти замечательные люди. Многих, к сожалению, я еще помню. И их дела. Проклятая память. С каждым днем оживает и все сильнее болит.
Два дня назад звонила Мария. В ярости. Я даже не успела обрадоваться ее голосу.
«Это правда? Скажи, что нет».
«Бога ради, о чем ты?»
«Это правда, что твои дочери поехали в Боснию? Так в Белграде говорят. Пожалуйста, скажи, что нет».
«Мария, они уехали».
«С ума сошла, как ты им разрешила!»
«Они давно выросли, Мария. Вспомни нас с тобой. Они такие же».
«Как вы меня огорчили», — не унимается Мария.
«Мария, — я почти умоляю, — послушай…»
«Хотя бы не слушай их, когда вернутся. Их накачают боснийской пропагандой. Вот увидишь. Не верь всему, что расскажут».
«Мария».
Мария положила трубку. Правда, разваливается все. Наша страна. Наша дружба. Наша история. Наши жизни. Наши морщинистые лица, слишком рано постаревшие. Наши усталые тела. Смотрю на небо. Ночь приближается так же неизбежно, как смерть.
«Будете орехи?» — спрашивает сестра.
Туман, деревья, грязь, перевернутые грузовики.
«Видишь их?» — обращается водитель к своему спутнику.