«Нет», — отвечает тот и оборачивается к нам.
Смотрю. Мне кажется, я вижу солдат. Лучше бы их не видеть.
Сестра в окно не смотрит, она еще раз предлагает нашему сопровождающему:
«Хотите орехов?»
«И где ты их только взяла», — интересуюсь я.
Усмехается. Своего секрета не выдает. Но, похоже, я его знаю.
Мы с сестрой были с визитом в сюрреализме. В настоящем. Не на картинах. В сюрреализме мороз минус двадцать, нет еды, нет воды, нет отопления. Нет солнца. В сюрреализме очень много снарядов и смеха. В долине боли и страха, пустых рук и раненых душ. Мы в сюрреализме, порожденном человеческой злобой и сарказмом, игрой насилия, ненавистью, какой я не знала. Я не могу считать этот мир своим. Но, хочешь — не хочешь, он и мой тоже. Сюрреализм, который породили безумные духи и древние мифы, бесплодные мечтания и мы сами.
Чуть свет в дверь застучали французские солдаты, буквально запихнули нас в бронетранспортер и провезли через взлетно-посадочную полосу, находящуюся под контролем сербов.
«Если схватят, вам мало не покажется», — сказал провожавший нас друг.
С остальными мы даже не простились. В следующий раз. А он будет? Покидая это место, всегда говорю себе, что была здесь в последний раз и больше сюда не вернусь, но, еще не уехав, понимаю, что уже возвращаюсь.
В первой боснийской деревне французы нас высаживают и желают всего хорошего, мы им тоже. Пока ждем боснийскую полицию, которая повезет нас дальше, деревенские нас угощают. Вижу, как сестра, а она вегетарианка, сражается с куском жареного ягненка. Жир течет по подбородку, а слезы по щекам.
Полицейский, сидящий за рулем, с гордостью рассказывает, как ему достался автомобиль, который он ласково называет «мой джип».
«Немного от фольксвагена, немного от “юго”, кое-что от “катры»” и “фичо”[28], ну, а крыша от ситроена».
Его напарник всю дорогу не выпускает из рук винтовку. Интересно, он когда-нибудь стрелял? Может, и этот ствол тоже собран из пяти других винтовок.
«Мы получим форму. Подарок от немецкой полиции. По крайней мере, они пообещали».
Этот мир. Как все перевернулось с ног на голову.
Когда в первый раз я отправилась в осажденный город, меня в Загреб из Любляны везла знакомая немка. Ее сопровождал муж, которого я раньше не знала. Где-то на полдороге мы проехали мимо разрушенного замка, и он, указывая пальцем на развалины, сказал: «Здесь я родился».
Оказалось, он сын того самого графа, который давал читать книги моему отцу.
Я сижу на заднем сиденье и смотрю в пол. Эпизоды, эпизоды. Воспоминания отца. О графе, о библиотеке, о священнике, к которому он часто приходил. О партизанах, которые подожгли замок. Рассказать ему? Рассказать, кем был мой отец? Ко мне вдруг возвращается ощущение чуда, мы жили с таким ощущением в прекрасные шестидесятые. По крайней мере, сейчас мне так кажется. Погруженная в мистику, я тогда не верила в совпадения. Но ведь и та поездка не может быть просто совпадением. Война, замок, немцы, которые на этот раз охотно помогали.
«Ваша семья уцелела?»
Только это я тогда смогла из себя выдавить.
Смеркается. Мы едем мимо домов, которых нет, мимо людей, которых нет, мимо жизни, которой нет. Въезжаем в город, которого больше нет. Сидим в джипе. Тишина.
«Сейчас за вами другие приедут», — говорит тот, что с оружием.
И мы молча ждем дальше.
«Возвращайтесь. Вас ждет трудная обратная дорога», — прошу я.
«И речи быть не может, чтобы оставить вас одних», — оба готовы рассердиться.
Я забыла, что мы в Боснии, и думаю, они обиделись.
Расстаемся мы уже ночью. Крепкие объятия, теплые пожелания. Когда говоришь здесь слова прощания, чувствуешь себя по-дурацки, и потом долго не отпускает ощущение неловкости. Иногда неделями. Увидимся ли мы когда-нибудь? Сестра оставила в джипе орехи. Это все, что она могла для них сделать.
В Сплите пахнет морем и розмарином. Мы обнимаемся. Без слов. Ее самолет на Любляну, а мой через Франкфурт в Берлин. Во Франкфурте я поем и куплю того вкусного английского джема. В Берлине обниму детей. Ночью, когда они заснут, поплачу. В Любляне схожу на могилу к отцу.
По грязи и мху пробираюсь к морю. Оно здесь не такое, как у нас. Впрочем, сколько у нас теперь осталось моря. Может быть, здесь я смогу изгнать свою печаль. Так чертовски долго тянется эта жизнь. Мама, отец. Радость. Дети. Разрушение стены, возведение стены, новые государства, старые страны, переиначивание истории. Все время новые люди, и при этом столь хорошо известные. С каждым днем я все глубже погружаюсь в одиночество. С каждым днем все меньше остаюсь собой.