Так кто же я? Что со мной происходит? Эти страшные предчувствия смерти. Откуда у меня это? Начну верить в духов? Чем закончилась та индейская сказка? Мне ее рассказывал дедушка, мамин отец. Он шил на руках, не признавал швейной машинки. Я часами сидела рядом и слушала его истории.
Очень тяжело носить в себе страхи и предчувствия и молчать об этом. Даже Анчке не осмеливаюсь об этом рассказать.
«Ты сходишь с ума», — сказала бы она. Скорее всего, она начала бы меня бояться.
Все спят. Какой длинной будет эта ночь! Что будет завтра?
Мне поручили сообщить родным, что Виктор погиб.
«Они тебя любят, и Виктор был тебе как брат», — сказали.
Виктор. Каждое воскресенье с утра вместо того, чтобы повернуть к церкви, мы с ним отправлялись в лес, к ручью, пускали бумажные кораблики в неведомые дали. Виктор был капитаном, а я лоцманом. Я всегда прокладывал курс его кораблю. Мы оба еще никогда не видели моря. Даже настоящей реки не видели. Ручьи, омуты — наш мир.
В партизаны мы ушли вместе, и я все время за него боялся. Часто выполнял задания вместо него. Не знаю, почему. Может, потому что он носил очки, а может, от того, что он был крупнее меня и медленнее бегал. Мне все время кажется, что рослые люди неуклюжи. Иногда мы пускали по ручью бутылку с посланием.
Потом меня направили в Боснию. Без Виктора. Ночью на наших напали немцы и белые. Виктор бросился бежать, уронил очки и начал их искать, а потом ошибся направлением. Побежал прямо в руки нападавших. Его тело нашли на следующий день. Мне не хотели говорить, в каком виде его нашли. Я вырезал из дерева кораблик и положил на свежую могилу. Долго, долго стоял возле нее на коленях.
Его родные скрывались в сарае на солнечной стороне виноградника. Только бы не встретить мать Виктора, с отцом будет легче.
Он точно окаменел, смотрел в пустоту, и слезы текли по щекам.
Бегу, бегу. Убегаю. Останавливаюсь. Надо вернуться? Я сбежал. Сбежал, как последний засранец. Кто-то тяжело дышит, поднимаясь по склону. Неужели она? Как же долго я ее не видел.
«Меня отправили к ним, рассказать про Виктора и проводить их в безопасное место».
«А я сдрейфил. Сказал отцу про Виктора, а потом сбежал. Не смог вынести этого горя. Его, моего».
«Ну так пойдем со мной обратно и помоги мне».
Мы сидели на лавке перед сараем. Мать Виктора, отец и мы с ней. Солнце сияло. Мы не знали, что младшую сестру Виктора, Нежку, тоже убили. Мы ели яблоки и виноград. Мать рассказывает, как они с отцом ночью, может быть, через неделю после того, как ее убили, выкопали дочь и еще раз похоронили здесь, за сараем.
«Пусть будет с нами», — сквозь слезы говорит мать.
«А где похоронен Виктор?» — спрашивает отец.
«Там, в Кочевском лесу. Рядом с лагерем. Я оставил на его могиле наш кораблик».
Кораблик. Она, точно, поднимет меня на смех. Виктору? Кораблик на могилу? Он ведь уже был взрослым.
«Пойдемте с нами в надежное место. В Кочевском лесу есть партизанский госпиталь. Маленькие шалаши. Стоишь в двух шагах, а их не видно. Там безопасно. А здесь кто-нибудь из местных может вас выдать».
«Нет. Мы не можем оставить Нежку одну».
Мы с ней ждем и молчим. Смотрим на них. Кто первым нарушит молчание.
«Мы выкопали землянку. Удобно».
«Пойдемте с нами. Вы будете в безопасности, и не будете одни. И в госпитале сможете помогать».
Переглядываются.
«Лучше вы к нам загляните как-нибудь. Переночуете в наших хоромах», — усмехается отец, они нас обнимают. Мать крестит наши лбы.
Больше мы с ними не виделись никогда.
Ад не прекращается. Лед и глубокий снег. Никогда он еще не был таким глубоким. Говорят, я храбрая партизанка, не зная, что у меня там внутри, в моей душе, на самом деле происходит. Еще говорят, я хороший стратег. Поэтому теперь буду отвечать за политработу. Политика и я? Господи, помилуй! И вот теперь я шагаю от бригады к бригаде, от деревни к деревне и занимаюсь политработой. Какой политработой? Описываю людям светлое будущее, в которое сама уже не верю, и подбадриваю их. Я им лгу? Нет, убеждаю сама себя. Так же, как пытаюсь убедить их.
«Надо продержаться еще немного. Совсем немного. Оно того стоит».
Скоро день святого Сильвестра[5]. Уже три дня мы ждем, что союзники начнут бомбить немецкие и белогвардейские части. Смотрим на вражеских солдат и лежим в снегу. У них численный перевес. Существенный. Прислушиваемся. Никакого гула самолетов вообще не слышно. Время от времени кто-то из наших разражается проклятьями. Нет больше сил ждать. Лучше погибнуть в бою, чем застыть в этом вечном ожидании. Нам не впервой ждать понапрасну, когда союзники выполнят свои обещания. А что сейчас? Кто первым решится?