Сюзанна не без оснований предположила, что она из-за своей красоты, молодости и постоянных прений со священником могла стать его следующей жертвой, и теперь её отношение к Эжени и господину Лебренну стало чем-то вроде преклонения. Она разболтала всей деревне, что этот «страшный человек, исчадие ада в рясе служителя Бога» намеревался задушить её, как бедную Агнессу, и только храбрая госпожа и её верный помощник не допустили этого. Служанка то и дело предлагала Леону помощь с промыванием и перевязкой раны, но тот упорно отказывался, предпочитая, чтобы этим занималась Эжени. На это было две причины. Первая — ни Сюзанне, ни кому-либо другому не стоило видеть, что у Леона на плече не огнестрельное ранение, а след от укуса, иначе поползли бы ещё более нехорошие слухи, а покойная Агнесса из мученицы превратилась бы в кровожадное чудовище, да и к Леону стали бы относиться с подозрением: не заразен ли он?
Вторая причина — хотя сын Портоса не признался бы в этом даже самому себе — заключалась в том, что ему было невыносимо приятно сидеть на кровати, ощущая тепло от свечей, горевших в стоящем рядом подсвечнике, и чувствовать мягкие прикосновения рук Эжени. Она ежедневно проверяла состояние его раны, смазывала своими чудодейственными мазями, меняла повязки, и Леон удивительно быстро пошёл на поправку. Слабость первых дней покинула его, рана затягивалась хорошо, боль в плече слабела с каждым днём, и вскоре бывший капитан готов был вернуться в седло и вновь служить Эжени де Сен-Мартен.
О его так внезапно открывшемся происхождении они почти не говорили. Девушка пыталась пару раз задавать вопросы, но Леон отвечал уклончиво, уходил в себя, и скоро Эжени оставила напрасные попытки. Она больше не упоминала его фамилии — ни материнскую, ни отцовскую — а звала его по имени, что Леона вполне устраивало. О его отце, сестре, других мушкетёрах и их детях речи тоже больше не шло — Эжени не спрашивала об этом из тактичности, а сам Леон ей ничего не рассказывал, опасаясь вызвать новый водопад слёз. Он так и не понял, почему девушка так бурно отреагировала на его историю — казалось, она испытывает из-за этого едва ли не более сильную боль, чем он сам. «Может, у неё тоже есть какая-то тайна, связанная с неизвестными отцами и незаконными детьми? Может, она сама была рождена вне брака?» — подумал было Леон, но вскоре отбросил эту мысль. Если бы это было так, то кто-нибудь бы проболтался — или всезнающая Сюзанна, или кто-нибудь из местных. В конце концов, Эжени могла просто очень сильно переживать за своего подручного, как она переживала за жену и дочь Жиля Тома, за Агнессу Сенье и других жертв священника, за всех слабых и беззащитных.
Эжени призналась, что она написала старому шевалье из соседней провинции письмо, в котором подробно рассказала о злодеяниях отца Клода, хотя и сомневалась, что старик извлечёт из этого жизненный урок и впредь будет внимательнее к своим людям. Единственное, о чём она просила — передать известия сестре Агате. «Она, скорее всего, будет молиться о его душе, как истинная христианка, но надеюсь, сердце её успокоится, когда она узнает, что человек, причинивший ей столько боли, больше ни на кого не нападёт», — с грустью сказала она Леону. «Я бы и Эмилии Тере написала, но не знаю, где она».
Между тем осень перевалила за половину, листья стали облетать, и теперь деревья стояли почти голые, зато земля была усыпана жёлтой, рыжей и красной листвой, шуршащей при каждом шаге. Птицы в большинстве своём покинули эти края, солнце появлялось всё реже и реже, небо затянуло беспросветным серым покрывалом, а холодные ветра больно резали лицо и приносили мрачные дождевые тучи. Несмотря на погоду, Леон и Эжени почти каждый день выбирались из замка и объезжали верхом окрестности, заглядывали в деревню, разговаривали с местными, скакали по лесу или вдоль реки. Эжени говорила, что зимой большая часть нечисти ложится в спячку, подобно лесным зверям, поэтому скоро должно стать поспокойнее.
Правда, местные имели на этот счёт другое мнение. Ундина, пугавшая их с лета, упокоилась с миром, но ходили иные слухи: о чудовищном волке, который бродит по лесу в полнолуние и нападает на скот, о рогатых лесных духах, прячущихся среди деревьев и завлекающих запоздалых путников пением, о ночных пастухах, которые настолько безобразны, что не смеют показаться на свет и громкими жалобными криками предупреждают людей об их появлении. Леон и сам не раз слышал на исходе дня долгие протяжные крики, доносящиеся из леса, но придерживался мнения, что это кричат оставшиеся на зиму птицы или какие-то звери. Рана его зажила, и теперь он уверенно держался в седле, но зато больше не было этих вечеров, когда Эжени осторожными, почти нежными движениями втирала в его кожу мазь, а он сидел, боясь пошевелиться, стараясь дышать ровно и сдержать сумасшедше бьющееся сердце.
«Уж не влюбляюсь ли я?» — на этот вопрос бывший капитан не находил ответа. Да, Эжени была хороша собой, несмотря на вечную печаль, храбра и умна, её чуткость помогла раскрыть уже два преступления. Леон невольно испытал восхищение, когда она рассказала ему, как обнаружила связь между изнасилованиями Агаты с Эмилией и гибелью Агнессы. Обеих девушек душили, а Агнесса после смерти лишилась дара речи, и, как предположил Леон, была либо задушена, либо зарезана. Нападения на Агату и Эмилию произошли, когда отец Клод жил бок о бок с ними, теперь же он переехал в земли Эжени, и пожалуйста — нападение на Агнессу! Если же вспомнить порванные чётки, то появлялось и орудие преступления, и священник становился более чем подозрительной фигурой.
Такой ясный ум вызывал у Леона уважение, равно как и стремление защитить обиженных и угнетённых, будь они живыми людьми, мертвецами или духами. Но при этом он хорошо помнил слова, сказанные Эжени при первой встрече: «Я не собираюсь замуж». Что ж, он тоже не собирался жениться на ней, а быть её любовником… Леон был уверен, что такая серьёзная и порядочная девушка как Эжени де Сен-Мартен просто не может позволить себе завести любовника. Да и к чему портить такой хороший союз любовными дрязгами?
Что касается Эжени, то она была по-прежнему вежлива, не скрывала своего восхищения храбростью капитана, хоть и упрекнула его за то, что он отправился ночью на встречу с ундиной («А если бы в ней не осталось уже совсем ничего человеческого, и она бы набросилась на вас прямо там?»). Кроме того, Леону казалось, что она испытывает к нему жалость из-за всей этой истории с мушкетёрами и сокровищами, и это его злило. Честное слово, уж лучше бы презирала его за незаконное происхождение, чем жалела!
В начале зимы произошло одно событие, которое положило начало новому приключению, втянувшему в свой водоворот Леона и Эжени. Пропала маленькая Луиза Мерсье — дочь той самой Эммы Мерсье, подруги Сюзанны и одной из главных местных сплетниц. Девочка выбежала погулять, а мать, занятая своими хлопотами, спохватилась только тогда, когда уже стемнело. Луиза так и не пришла домой, дети постарше, игравшие с ней, могли сказать только, что они играли в прятки возле леса, и девочка, должно быть, заблудилась среди деревьев.
Немедленно поднялась тревога. Крестьяне жгли факелы, заряжали ружья, кое-кто запасался чесноком, солью и всякими оберегами против нечисти. Как назло, было полнолуние, и мертвенно-белая, идеально круглая луна взирала на творящуюся внизу суету словно с насмешкой. Эмма Мерсье, когда-то красивая, но теперь располневшая после череды родов и выкидышей женщина, безудержно рыдала, даже не пытаясь поправить выбившиеся из-под чепца тёмно-каштановые пряди и громко хлюпая носом.
— Луиза, девочка моя… Ох, ей же семь лет всего! Она пропадёт, замёрзнет, её там убьют, съедят… ох!
Сюзанна, сестра Эммы Лили, соседки и подруги окружили её, гладили по волосам, поили водой и приговаривали, что всё будет хорошо, что все мужчины уже собрались и сейчас пойдут в лес, искать Луизу, что она хоть и маленькая, но смышлёная, она выживет, что здесь уже госпожа Эжени и господин Леон… Эмма, никого не слушая, билась в истерике, падала на колени и причитала: