— Кто там?
— Элиза? — девушку окончательно оставили силы, и она присела перед дверью. — Это я, госпожа Эжени де Сен-Мартен! И со мной господин Лебренн!
— Простите, госпожа Эжени, — пролепетала девочка, — но мама не велела никому открывать дверь. Даже вам.
— А где твоя мама? И твой брат? — спросила Эжени.
— Мама ушла, а мне сказала ложиться спать, — в голосе Элизы зазвучали слёзы. — Но я не могу, мне страшно! Бабушка уснула, а я сижу здесь. А Оливье ушёл, хотя мама велела ему сидеть дома и присматривать за мной. Ох, она накажет его, когда вернётся!
— Как ушёл? Ночью? Куда?
— Я не знаю…
— Послушай, Элиза, — Леон, по примеру Эжени, опустился на одно колено возле двери — благо, там было не слишком грязно. — Твоя кукла, которую ты наряжала, у тебя с собой?
— Да, — кажется, девочка так удивилась неожиданному вопросу, что даже перестала плакать. — Её зовут Анна, она моя подружка.
— У Анны очень красивое платье, — Леон старался говорить как можно мягче. — Ты сама его сделала?
— Даа… и немножко мама помогала.
— Где ты взяла эти чудесные лоскутки, из которых сшито платье Анны? Наверное, мама отдала тебе свой старый платок или передник?
— Нет, она принесла эти лоскутки и сказала, что их потеряла одна девочка, но мне они могут пригодиться, — теперь в голосе Элизы звучало любопытство. — А что такое?
— Нет-нет, ничего, — Леон потряс головой, чувствуя направленный на него пристальный взгляд Эжени. — Ты умная девочка, Элиза, ведь так? Так будь умницей и дальше: никому не открывай дверь… кроме своего брата и матери, конечно. И уж особенно не открывай Абелю Турнье!
— Оливье говорит, он дурной человек, — голос девочки вновь задрожал.
— И он прав. Поэтому никому не открывай, дождись утра, и… и я подарю тебе новых лоскутков на платье, — Эжени издала едва слышный смешок. — Ты поняла, Элиза?
— Поняла, господин Лебренн, — прошелестела та.
— Вот уж не думала, что вы так прекрасно ладите с детьми, — заметила Эжени, когда они на своих уставших лошадях направлялись к лесу.
— Эта была чистой воды импровизация, — пробормотал Леон, лихорадочно размышляя, что же делать дальше. Поймёт ли Катрин, наверняка уже обратившаяся в волчицу, что они хотят её спасти? Сколько в ней осталось человеческого, а сколько — звериного? Не повторится ли история с ундиной, которой он хотел помочь, а она едва не загрызла его?
Лес здесь был не таким густым, как во владениях Эжени, но вокруг царила темнота, разбавляемая лишь слабым светом луны, пробивавшимся сквозь тучи. Кони тревожно фыркали, их копыта вязли в липком мокром снегу, каждое дерево и каждый куст казались в темноте фантастическими ночными чудовищами. Леон уже отчаялся найти здесь кого-либо и готов был начать просто выкрикивать имя Катрин Дюбуа, в надежде, что острое волчье ухо его услышит, но тут ветер донёс до него слабый крик.
— Вы слышали? — встрепенулась его спутница.
— Слышал, — он уже разворачивал кобылу в направлении звука. За то время, что они неслись по лесу, крик повторился ещё дважды. В нём звучал не то страх, не то гнев, голос был тонкий, ломкий, мальчишеский.
— Оливье, — выдохнула Эжени. Ланселот и вороная кобыла летели бок о бок, но чем быстрее они приближались, тем более нервными становились лошади. Они то и дело оглашали воздух коротким ржанием, прядали ушами, всё чаще останавливались и начинали топтаться на одном месте и в конце концов просто отказались идти вперёд.
— Они чуют оборотня, — прошептала Эжени, спешиваясь. Леон последовал её примеру, и дальше они продвигались уже пешком. Впрочем, им не пришлось долго блуждать — все те, кого они хотели и не хотели найти, собрались на небольшой полянке, озарённой светом луны, которая ровно к этому времени соизволила выглянуть из-за туч.
На поляне, повернувшись спиной к толстому стволу дерева, стоял мужчина — по худобе и длинным, собранным в хвост волосам Леон узнал в нём Абеля Турнье. Охотник прижимал к себе мальчика, одной рукой сжимая его шею, а другой приставляя к виску пистолет. Оливье Дюбуа время от времени судорожно дёргался, пытаясь высвободиться, но Турнье только сильнее стискивал его.
А перед ними стояла самая большая из волчиц, когда-либо виденных Леоном. И пусть из её пасти не исходил огонь, а за спиной не простирались крылья, она всё равно внушала страх. Чёрная шерсть отливала синим в неверном свете луны, глаза горели, как два маленьких костерка, из пасти вырывалось глухое рычание. Нижняя губа огромного зверя приподнялась, обнажая острые желтоватые клыки. Такое зрелище могло бы испугать кого угодно, но Абель Турнье был либо бесстрашным, либо сумасшедшим, потому что он только сильнее притянул к себе мальчика и крикнул:
— Эй, ты! Порождение ада! Выйди на свет, чтобы я мог поразить тебя!
— Нет, не надо! — Оливье дёрнулся, попытался укусить охотника за руку, и тот с коротким ругательством двинул его рукояткой пистолета в висок. Мальчик тут же обмяк в его руках. Волчица зарычала сильнее, и в её рыке Леону почудился болезненный стон матери, у которой отнимают дитя. Она подобрала лапы, готовясь к прыжку, и в этот момент Турнье выстрелил.
Пуля попала волчице не в грудь, как он метил, а в бок, но она всё равно содрогнулась всем телом и с мучительным воем повалилась в траву. Отчаянное «Нет!» Эжени слилось с шумом крови в ушах Леона, и он бросился вперёд. Турнье, вздрогнув от внезапного крика, начал оглядываться, но не успел повернуться до конца — Леон налетел на него и сбил с ног. Оба они покатились по земле, вцепившись в пистолет. Оливье, упавший ничком, уже пришёл в себя, и Леон, катаясь по земле, краем глаза заметил, что мальчик встаёт на четвереньки и трясёт головой. Эжени бросилась к нему, выхватывая пистолет, но она явно опасалась стрелять, боясь задеть Леона.
Противники, кряхтя и тяжело дыша, схватились за пистолет Турнье: каждый пытался выкрутить другому руку и отнять оружие. Говорить не было сил, и они только молча прожигали друг друга взглядами, со свистом дыша сквозь стиснутые зубы. Охотник, судя по всему, был не столько ошеломлён, сколько разозлён внезапным появлением Эжени и её помощника, и теперь он явно намеревался убить их обоих. Вдруг что-то тяжёлое, пахнущее шерстью, лесом, кровью и чёрт знает чем ещё, навалилось на Леона, сдавило всё тело, лишило возможности дышать, видеть, двигаться. Турнье коротко вскрикнул и страшно захрипел, в лицо и шею капитану ударило что-то горячее, и он ощутил на губах солёный вкус. Потом гигантская туша соскользнула с него, и он схватился за грудь, пытаясь понять, не сломала ли волчица ему рёбра.
Турнье истекал кровью, бьющей из перегрызенного горла, и пистолет валялся рядом, выпав из его безжизненной руки. Где-то сбоку Оливье Дюбуа дрожащим голосом повторял: «Мама, мама, нет, мама!». Леон с трудом нашёл в себе силы сесть и повернуться к волчице.
Вот только она уже не была волчицей. На земле лежала голая окровавленная женщина, чья нагота была прикрыта только длинными тёмно-рыжими волосами, и Леон не смог не отвести взгляд. Руки Катрин Дюбуа пытались зажать страшную рану на правом боку, побелевшие губы что-то шептали. Сын с криком «Мама, нет!» рванулся к ней, и Леон, почти не думая, обхватил его за плечи.
— Стой, нельзя!
— Пустите! — забился мальчишка. — Моя мама умирает!
— Нет! — неожиданно громко вскричала Эжени. — Не сегодня! Слышите — не сегодня!
Она отбросила пистолет, подбежала к раненой и, упав рядом на колени, обхватила её руками. Леон продолжал бездумно удерживать Оливье, чьи попытки вырваться постепенно слабели, а сам безотрывно наблюдал за тем, как Эжени гладит израненное обнажённое тело Катрин Дюбуа, и из-под пальцев её исходит слабое золотое свечение, ужасная рана постепенно затягивается, а дыхание раненой становится всё более и более ровным.
Глава XII. Волчица и колдунья
Леон впал в то же состояние, что и при первом своём столкновении с потусторонним миром, — в тот день, когда он увидел идущего на двух ногах чёрного козла, внутри которого, как выяснилось, обитал дух Филиппа Тома. Тогда, как и сейчас, бывший капитан просто застыл на месте, потеряв счёт времени и тупо глядя в одну точку. Руки его разжались, Оливье Дюбуа ужом выскользнул из них и бросился к матери, не обращая внимания на её наготу.