*****
Вот теперь пойдут дела!
Всем аристократам по верёвке!
Вот теперь пойдут дела!
Всех аристократов на столбы!
Пёстрая толпа широкой рекой вытекала с улицы Жентиль на Мерсье, распевая озорную песенку санкюлотов. В середине шествия маршировала колонна солдат, в авангарде которых шла целая дюжина мальчишек со значками Республики на одежде. Возглавляла детвору четвёрка самых боевитых парней района. Их красивые юные лица светились от осознания собственной значимости. У крыльца своей мастерской стоял жестянщик Клод и с гордостью наблюдал за сыном, нёсшим нанизанную на длинную пику отрубленную голову знаменитого преступника и врага народа – барона Рене де Фуа. Не обращая внимания на забинтованную ладонь, Жак размахивал мёртвой головой, будто знаменем, в такт шагам революционной армии, гремевшим по видавшей виды брусчатке. Помутневшие глаза барона словно вглядывались в поисках помощи в верхние окна домов, а раскрытый в безмолвном крике ужаса рот, казалось, подпевал мучителям залихватское:
Вот теперь пойдут дела!
Наш путь озарён Святым Писаньем.
Вот теперь пойдут дела!
Только Закон отныне наш Бог.
Кто был ничем, тот станет всем,
А кто был всем – тот станет ничем.
Вот теперь пойдут дела!
Похороны Деда
– Ай Цимочка, ай золото моё ненаглядное, и на кого ж ты меня, старуху, покинул? Ласточка моя сизокрылая, куда ж так рано отлетел? И всего-то сто годков без недели было – воду бочками носил, водку вёдрами хлестал! Жить да жить бы ещё!
Красивая разрумянившаяся вдова, вовсе не бывшая старухой, заголосила пуще прежнего. Набившиеся в избу бабы наперебой принялись её успокаивать. Вперёд вышла тётка Мавра в богатом шерстяном платке, вышитом алыми журавлями.
– Не кручинься, Арынушка. Всем селом тебе поможем. За то, что и нам всем Цимка помогал. Так, бабоньки?
Женщины охотно закивали. Слово взяла тётка Агапа – мельникова жена, баба дородная, крепкая, норовом весёлая. Густым голосом она пробасила:
– Уж помогать тот ещё ходок был. Бывает, так печь остынет – муж раз сунется, второй – всё без толку. А как Деда Цимка придёт, кочергой своей корявой поворошит – и всё запалится, затеплится. Мужа после от печи всю ночь не отогнать. Калач за калачом закидывает, пока с ног не свалится.
Бабы все как одна грянули – да не плачем, а заливистым хохотом. Лежащий на высокой скамье среди избы Дед безучастно глядел глазами-пуговицами в закопчённый потолок, сложив тряпичные руки на впалой груди. Соломенное чучело «мертвеца» было обряжено в заношенную ярко-красную рубашку и старые холщёвые штаны. Кривой нос его был сделан из бурой картофелины, а спутанные усы и борода – из обрезков овчинной шубы. На происходящее действо с немой укоризной смотрели с образов Никола Угодник и Богоматерь.
Анка слегка выглянула из-за большого сундука в запечном чулане, в тени которого она спряталась, чтобы подсмотреть за тем, что это такое запретное задумали взрослые, когда ранним утром погнали всех детей прочь из хаты – к соседям. Запретное для неё и других малышей, но не для старшей сестры Варьки. Той уже пятнадцатый годик стукнул, куда там Анкиному десятку. Вон она стоит, Варька – глаза опустила, щёки зарделись, а сама украдкой на срамное поглядывает – у чучела промеж ног приделана огромная морковка, похожая известно на что.
– Глянь, бабоньки, – захлёбываясь от смеха, завизжала Мавра, – Дед хоть и мёртвый, а кочерыжка-то шевелится! Помнит, старый хрен, за что его бабьё любило.
Анке показалось, что хата вздрогнула от оглушительного гогота. Морковка между ног Деда и правда шевелилась – с Анкиной позиции было хорошо видно, как ловко дёргает за привязанную к корнеплоду верёвочку её родная бабка Ядя. Морковь поднималась и опускалась, каждым движением вызывая приступы смеха у собравшихся вокруг смертного одра женщин. Чтобы не засмеяться, Анка зажала себе рот обеими руками. Не хватало ещё, чтобы её заметили – пальцы у бабы Яди были крепкие, железные. Так за уши оттаскает – неделю гореть потом будут.
– Ох и мужик был твой Цимка, – продолжила паясничать тётка Агапа, – Весь мир солдатом прошёл – и Крым, и Рим повидал, а ещё больше перещупал. Как только морковка не стёрлась!
Матушка Анки, игравшая роль вдовы, прыснула. До конца выдержать роль безутешной плакальщицы среди общего веселья у неё не вышло. Шуточки, которые отпускали женщины в адрес почившего, становились всё более сальными и неприличными. Анка пару раз даже заткнула уши, чтобы не слышать особо скабрёзных замечаний. А уж когда бабка Глафира взяла ярко-жёлтое достоинство Деда обеими руками и принялась его раскачивать из стороны в сторону, словно просо в ступе толкла, то девочка и вовсе зажмурилась. Немудрено – уж на что Варька бесстыжая, и та вон отвернулась.