Ордынское иго было вторым важнейшим фактором, оказавшим влияние на восприятие нашей страны. Для европейцев мы стали наследниками Орды и перенесли на себя тот негатив, который прежде доставался Востоку. После того как Московскую Русь не удалось склонить к католической унии и использовать в борьбе с Османской империей, мы превратились из Других в Чужих и начали восприниматься не просто как Восток, а как Азия и даже азиатчина.
Во времена «открытия» Московской Руси ренессансными путешественниками, торговцами и дипломатами была написана работа, ставшая одной из хрестоматийных в восприятии России. Это «Записки о Московии» австрийского дипломата Сигизмунда Герберштейна (1486–1566), опубликованные в 1549 году и составленные по итогам его миссий в нашу страну.
Правда, завершились они провалом, но свою неудачу Герберштейн объяснил ужасными свойствами русских и их неспособностью приобщаться к достижениям европейской цивилизации. В дальнейшем Россия станет меняться, однако иностранцы так и будут о ней судить по книге Герберштейна, которую даже отечественные исследователи выдавали за авторитетный источник информации.
Во времена Петра Великого, когда европейцы во второй раз «открывали» для себя Россию (а они всякий раз заново проделывали этот сизифов труд), появятся концепты «русского миража» и «русской угрозы». С одной стороны, идеализированное представление о России и ее просвещенных правителях, с другой — страх перед могучей державой, прорубившей окно в Европу и заявившей о своих претензиях на мировое господство. Именно тогда стараниями французских просветителей формируются два образа, два взгляда на Россию. Вольтер и ранний Дени Дидро воспринимали ее как полигон для прогрессивных преобразований, как площадку, на которой можно проводить грандиозные эксперименты. Жан-Жак Руссо и Шарль Луи Монтескье стояли у истоков иного, презрительно-высокомерного взгляда: Россия никогда не станет цивилизованной, в ней нет среднего класса, она всегда будет деспотичной и стремящейся к экспансии. Причем оба этих взгляда могли как последовательно сменять друг друга (в зависимости от политической и международной конъюнктуры), так и сосуществовать, поскольку в самом европейском обществе, да и в каждой конкретной стране был полный спектр взглядов на Россию. Если в глазах одних она представлялась надеждой рода человеческого, то для других являлась воплощением зла; если одни развивали тему «русского миража», то другие — «русской угрозы»; если одни видели в России союзника, то другие — грозного и непримиримого врага. Но в целом тот или иной образ России был необходим для решения собственных внутренних проблем и был обусловлен внутренней «повесткой дня», поэтому в зависимости от ситуации мог весьма быстро корректироваться, но глубинные его основы всегда сохранялись.
Увлечение Петром I и его преобразованиями прошло весьма быстро, и интерес к России вновь сменился недоверием, высокомерием, к которым добавился страх перед новой могущественной империей. А французы со времен Просвещения стали наиболее авторитетными специалистами по России, ведь французский язык был в XVIII–XIX столетиях языком «международного общения» европейской элиты, книги французских авторов расходились по всей Европе, и именно французов с полным основанием можно считать пионерами в области россики.
Итак, «русский мираж» весьма быстро потускнел, а начавшаяся во Франции в конце XVIII века революция окончательно его рассеяла. Образ варварской демонической России, готовой уничтожить передовые идеи свободы, равенства и братства, снова стал востребованным, а наполеоновская пропаганда создала портрет ужасного казака как воплощения страшной России, и со страниц наполеоновских газет этот растиражированный образ перекочевал в книги историков. Именно тогда, на завершающем этапе Наполеоновских войн, появился один из важнейших подложных документов, свидетельствующих о якобы амбициозных планах российских государей — так называемое «Завещание Петра Великого». Вовсе не случайно, что некоторые исследователи зарождение русофобии относят именно к завершающему этапу Наполеоновских войн.