- Не ладно это, Егорушко. Приблазнило тебе или так всё было, не скажу. Одно только твёрдо знаю: в ночь на Ивана придётся тебе в Кривой лог идти. Место мне знакомое, совет дам. Только обещайся всё исполнить, как скажу. Про Евангелие и про то, что зачерчиваться надо, слыхал уже, это хорошо. Но и другие способы есть, чтобы дьяволу не поддаться.
- Какие же, дядя Гриша?
- Как зачертишься, по сторонам не гляди, кто бы тебя ни звал. Искушать будут, не поддавайся. Знаешь, поди, как искушают. Грех, он вёрткий, не заметишь, как подкараулит. А чтобы случаем в ухо не залетело, их воском залепить придётся. Только с той свечи, какую на венчании жгли. Тогда, может, и пронесёт.
- Может, дядя Гриша, не ходить мне?
- Нельзя, Егорушко. Коли попался, идти надо. Иначе они тебя в другом месте укараулят, где и не ждёшь. Лучше уж разом отвязаться. Понял ли меня?
- Да понял, дядя Гриша, понял.
- Ну, так отправляйся. И не боись. Ничего не случится, ежели всё, как велел, сделаешь.
К ночи на Ивана я загодя подготовился. И воску со свечки венчальной намял, и Евангелием запасся. А чтобы зачерчиваться, для верности ожег банный взял. Со всем этим хозяйством и отправился. Мимо кузни, как мышка, проскочил - боязно было, про тройку вспомнил. И мимо осины тоже, что на росстани стоит, нехорошее ведь это место. Иду дальше и невесело становится. Зачем заветы нарушаю, зачем с чертями судьбу свою связываю? Уж совсем решился было обратно повернуть, но чую: как подталкивает меня кто-то. Иду бесшумно, в лапти обулся, чтобы удобнее было, только трава шуршит да из Кривого лога посвистывает кто-то. Сесть хочу, дух перевести - ноги не сгибаются, сами собой вышагивают. А меня уж и на полянку вывело. Стоит в серёдке пенёк трухлявый, а кругом пусто, только папоротник-трава растёт. Всю жизнь мне любопытно было, каков же из себя цвет его. Тут уж недолго осталось, чтобы узнать, а что-то пакостно на сердце, кровью его заливает. Сел я на пенёк, зачертился по-быстрому банным ожегом. Евангелие на коленях разложил и читать зачал.
Тихо в лесу, ни былиночка не ворохнётся. Я уж и носом поклёвывать стал, совсем как тогда на печи, когда деда Коляна хороняли. Но травинку припас, чтобы в носу щекотать от сна. И чую, что не один я на полянке, тесно вроде стало, хотя за круг никто и не переходит. И любопытство меня разбирает: вот бы хоть одним глазком посмотреть, что ж такое на полянке делается. А тут в ухо мне нашёптывает на разные голоса. И слышу, матушка жалобно так застонала: "Егорушко, спаси меня, мучает меня неведомая сила. Спаси, Егорушко". Сердце у меня зашлось, совсем было на подмогу кинулся, да про воск вспомнил. Гриша-то мне наказывал, а я запамятовал. Схватился за вощинку, пока пальцами её разминал, читать бросил. Тут же со всех сторон ко мне хари потянулись жуткие, какие и во сне не увидишь. Но успел уши заткнуть, и зачастил, что никакой и дьячок не угонится. Сразу пропало всё. И хари, и лапы когтистые.
Отлегло от сердца. Но дальше непонятно: как же я цвет папора узрею, коли по сторонам глядеть нельзя? Только подумал так, пенёк подо мной подпрыгивать начал. Знак, думаю, и есть. Поднял тогда глаза, а кругом огонёчки горят. И баские такие, что не налюбуешься. Сижу я, жду, когда цвет папора появится. Мне ведь он думался красоты неописуемой - листочки всех цветов и светится ярче солнышка красного. Но как ни глядел - не увидел такого. Один огонёчек только и подрагивает, мигает как бы, остальные ровный свет дают. Вспомнил я тут, что и на цветок знак будет, понял, что самый неяркий он и есть. Всегда так и случается. Ждёшь настоящее, да кажется оно навроде жар-птицы сказочной. Погонишься за ней, а там пусто. Настоящее на деле самым невзрачным да худым оказаться поначалу может.
Вот было у нас. У дядьки моего сын приёмный был, Семён. Баскущий, ядрёный, и в работе не отставал. Всем задался парень, и девки на него заглядывались, но уж больно разборчив оказался. Погодки его семьями обзавелись, ребятишками, а он всё не решался. У одной нос в конопушках, у другой рот велик, третья всем хороша - и станом крепка, и плечами кругла, и другими женскими прелестями богата, ан и у неё изъян - разговорчива без меры.
Так и докопался - не осталось в округе ему ровнюшки. Одна только девка - кособоконькая да полоротенькая. Он на неё даже и не глядел. А ведь время пришло гнездо вить, не в бобылях же сидеть! Тут он и затосковал. Во сне раз такая девка привиделась, что глаз невозможно отвесть. Стала она его по ночам потаённым поманивать, бабьим. Семён совсем извёлся - вилы в руках удержать не может. А девка, слышь, чуть не во плоти ему являться стала. Ушёл он тогда на вышку ночевать, выжидать её. Девка-то является, во всей красе ему показывается, он уже и жар от неё чует, а руки протянет - она как сквозь землю проваливается. Проснётся Семен - в руке у него угол сенника зажат. Утром раз не сдюжил, вышел на крыльцо да гаркнул во всё горло: "Хоть бы сатана за меня пошла!" И тут же колокольца забренели, покатился по улице свадебный поезд богатый. За невестой на телегах приданое везут в сундуках распахнутых. Гривы лошадиные шёлковыми лентами изукрашены, музыканты в повозках сидят. Одни волынки тискают, другие в дудки дудят, кто-то в бубен наяривает, кто-то на гусельцах набрякивает. А невеста та самая и есть, что по ночам являлась. Взошёл Семён к ней, к бедру крутому прижался, слова нежные в ухо шепчет. Сам и не помнит, как в церкве подъехали. Встали пред налоем, на Семёна уж и венец опускают, тут он возьми да перекрестись! Оглянулся кругом - батюшки! - музыканты-то окаянные. На бубны у них кожа человечья натянута, дуют в косточки ребячьи, заместо волынки пузырь рыбий, а на гусельцы жилы бабьи натянуты. А невеста хвостатая да рогатая, задом крутит, хвостом метёт, пасть уж расщеперила, чтобы сожрать. Зачитал Семён молитву - с жизнью прощаться, - тут всё и пропало, как и не было вовсе. Очнулся Семён в сарае каком-то кособоком. Стоит на чурке, а с потолочины на него петля пеньковая опускается, в руке косточка куриная заместо свечи зажата. Понял он тут всё: кто к нему по ночам наведывался, в соблазн вводил. А силы из сараюшки выбраться нет никакой. Стал Семён стонать: может, кто и услышит.
А мимо как раз девка та неказистенькая проходила. Вывела она Семёна, ухаживать за ним стала да так и прижилась в дому. Родители у неё беднейшие были, они уж не супротивничали, когда Семён её высватал. Так и обвенчались, месяца не прошло. Хозяйка она оказалась знатная. Распрямилась, расцвела в бабах - Семен на неё нарадоваться не мог. А тоже ведь попервоначалу внимания никакого не обращал.
Так, видать, и с цветком папоротника. Потому его человеку не каждому сорвать дано, что счастье своё он в красивой завёртке представлять привык, чтобы сияло всё, глаз резало. А настоящее, оно простое, как баклуши, ничего мудрёного в них нет.
Сорвал я цветочек. На вид-то он такой неказистенький: лепесточки белесенькие, неяркие. Повертел я его в пальцах, стал кругом оглядываться. И только диву даюсь: землю насквозь видать. Вон в корнях ели корчага с золотыми монетами зарыта, а под этим кустиком - сундук кованый с самоцветами. И боязно мне так-то ступать - земли совсем не видно. Заткнул я цветочек за онучу и к дому направился. Знаю, что оглядываться нельзя, а то пропадёт цвет папоротника. Иду, держусь, помню наказы-то. До осины на росстани дошёл, мне навстречу тот мужик и выходит, с которым на полянке встречался.
- Давай, Егорушко, цветок. Наш он теперь. Я тебе на сапоги золота положу, чтобы без обману было.
Взялся я за него, а тут Гриша передо мной встал. Не ожидал я такого, чуть цвет-то и не выронил.
- Не отдавай, Егорушко! Забыл, что задавят, если добром отдашь! Беги, миленький!
А мужик взвыл дурным голосом:
- Тут-то ты мне и попался, гадина! - И на Гришу кинулся. Я-то побежал, уж и не видал, чем там у них закончилось. Бежал, пока деревня не завиднелась. Тут только дух перевёл. А навстречу мне парень идёт, наш, деревенский, Петьша. У него сапоги самые баскущие и были, я на них всё заглядывался.