Еще в Калининграде, пребывая в ипостаси старшего преподавателя теории государства и права юридического института, он приобрел по случаю шеститомное Собрание сочинений Иммануила Канта. В аспирантскую бытность, живя на Дальнем Востоке, Стас Гагарин всерьез увлекся философией, и потому работы Канта стали его настольными книгами, подлежащими многократному чтению, наряду с любимыми томиками Джека Лондона и Лескова, Достоевского и Уэллса.
А слова Канта о том, что если отсутствует любая информация о случившемся, то необходимо высказать предположение о происходящем и действовать уже исходя из этого предположения, этот совет кенигсбергского мудреца Стас Гагарин давно взял на вооружение.
Вот он и забрался в Ленинскую библиотеку за информацией…
Газеты читал в обратном порядке, от дня сегодняшнего ко дню вчерашнему. Заказывал из хранения известные ему «Правду», «Известия», «Советскую Россию» и «Комсомолку», а также новые издания — «Куранты», «Собеседник», «Федерацию» и «Российские вести».
Довольно быстро добрался Стас Гагарин до немыслимой ликвидации Советского Союза, заговора в Беловежской Пуще, недоуменно хмыкая, прочитал о странных событиях августа 1991 года.
Факты повседневной действительности, о которых узнавал молодой писатель, реалии повседневной жизни, уже канувшие в Лету, довольно заметным образом нанизывались на два идеологических стержня-термина: перестройка и загадочное новое мышление.
На собственном, уже богатом треволнениями веку тридцатитрехлетний Стас Гагарин пережил немало радикальных лозунгов и призывов. Он помнил великие стройки коммунизма и план глобального озеленения России, гигантские гэсы на Волге и нравственный почин украинской крестьянки Заглады, сам писал об этом почине и подначивал других, когда работал в «Советской Чукотке».
Он учился в мореходном училище и улыбался, когда во вступительной лекции к любой штурманской науке, вплоть до радиолокации, преподаватели утверждали, что приоритет в сей области был, есть и остается за славным помором Михайлой Васильевичем Ломоносовым.
Помнил, как запрещали танго и фокстрот, объявив их космополитическими танцами, и заставляли разучивать бальные пляски обитателей Версаля в Восемнадцатом веке: па-де-катр, полонез и па-де-патинер.
Идеологических горбушек, смешных накладок было в жизни Страны Советов навалом, о них Стас Гагарин по собственной журналистской ипостаси знал больше, нежели средний российский обыватель, но это были наши горбушки, наши накладки, и нечего было звать для их исправления заокеанских советников и указчиков, ибо и ежу было известно; кормятся они без исключения из фондов специальных служб.
Даже для Стаса Гагарина образца шестьдесят восьмого года сие обстоятельство было аксиомой! Так почему же, недоумевал моряк, не соображают этого борзописцы демократических, так сказать, изданий? Или не хотят этого понимать? Но скорее всего им попросту запретили мыслить самостоятельно, анализировать происходящее, давать фактам объективную оценку.
Теперь он хвалил себя за то, что остерегся возобновлять контакты в редакциях газет и журналов:
Стас Гагарин знал уже о том, что Олег Попцов, который — надо отдать ему справедливость! — стремился помочь начинающему литератору, хотя практически ничего не сделал пока для него, так и не напечатал до сих пор гагаринский рассказ «Шкипер», Олег Попцов получил за предательство прежних идеалов добрый кусок «демократического» пирога и полностью овладел российскими радио и телевидением, превратив их в антирусские средства поголовного оболванивания соотечественников.
Довольно быстро штурман вычислил ху, как говорится, есть ху, читал и новую «Гласность», и оборзевшие «Известия», скурвившийся профсоюзный «Труд» и неведомо как возникший архисмелый, хотя и не без закидонов, «День». Его редактировал Саша Проханов, которого Стас Гагарин помнил молоденьким парнишкой, таскавшим в отдел Витьки Вучетича занимательные рассказцы.
Но, признаться, молодой сочинитель не ожидал, что в журналистском мире окажется так много перевертышей, бесчестных и беспринципных людей, даже не людей, а жалких людишек, ежедневными подлыми поступками, беспардонной устной и письменной ложью беспрестанно доказывающих, что журналистика на самом таки деле вторая, после проституции, древнейшая профессия.
Грустное представлялось зрелище незамутненному восемью годами перестройки нравственному восприятию бедолаги-скитальца, заброшенному в чужое и чуждое ему время.