Оставался час до приезда моего автора, с ним я ждал и Кириллова тоже, когда, отложив ручку, размял онемевшие пальцы и вышел на освещенную не злым, ласковым солнцем Улицу курортного городка.
Улица была пустынной.
Утром читал Карла Юнга, делал выписки, размышлял о разном и сейчас задумался о трагической и роковой судьбе человечества, свернувшего в тупиковый путь, который привел нас к цивилизации.
Несоразмеримую цену платим мы за ее блага!
Скольких гениев мы потеряли, подавляя в себе природное, полагаясь на опробированные обывательским мировоззрением правила житейской игры!
Я всегда — поначалу смутно, а затем все осмысленнее — догадывался о том, что собственная моя индивидуальность, подлинная личность и обыденное сознание как бы ничего не знают друг о друге и действуют самостоятельно. Но в отличии от рядового человека, в отличии от обывателя, который подавляет природный зов, страшась его мощного рыка, заглушает в себе присущую ему от рождения самость, я позволял и позволяю собственной подлинной личности, истинной сущности прорастать сквозь паутину житейских стереотипов, бытовых условностей, окружающих меня трудностей наносного, примитивного жизненного сора, не изменяя призванию и предназначенной свыше судьбе.
В дверях санатория «Трускавец» появилась Вера.
— Не приехали еще? — спросила она, хотя и видела — машин у подъезда нет.
— Минут через сорок, — ответил я и предложил супруге прогуляться.
На третий день пребывания на курорте Трускавец нам нравился все больше и больше, и местечковость его уже не раздражала, напротив — настраивала на благодушный и смиренный лад.
Мы традиционно спустились к распивочной, то есть, бювету минеральных вод, где с утра до вечера малая толпа неизвестных граждан настойчиво спивала — и в ведро, и в хмарость! — украинськи писни, затем повернули назад, и взяв вправо и в гору, подошли к новехонькой униатской, греко-католической церкви.
Внутри храма, двери которого были раскрыты настежь, проходила служба, на паперти толпились прихожане с зелеными ветками и букетами в руках. Святую Троицу чтили и те малороссы, кто покачнулся-таки в сторону коварного Ватикана.
— Пойдем, посмотрим? — предложила Вера, когда я популярно объяснил ей про униатскую церковь, которую Рим навязал щирым украинцам, много веков не поддававшимся жестоким попыткам окатоличить Малороссию, объяснил жене явление сие, как серьезный подкоп под православную веру.
Не хотел я, видимо, потому и приближаться к униатам, но свободу совести всегда уважал, и в собственной супруге тоже, потому сказал, что схожу за газетой, куплю за тридцать купонiв «Комсомолку» в киоске, а ты, мол, подойди к храму, полюбопытствуй.
Едва я купил газету и вознамерился развернуть ее, как со спины меня спросили:
— Станислав Семэнович?
Говор был мягким, малороссийским… Я резко повернулся и увидел приветливо улыбающегося парня в голубой милицейской рубашке с лейтенантскими погонами.
— Он самый, — ответил я и спросил — От генерала Мотринца или Янковского?
Янковским, как я уже поминал выше, звали начальника Трускавецкой городской милиции, Михаила Петровича, подполковника.
— Та ни, — шире улыбнулся лейтенант. — Московски господари просют на связь… Пидемо со мною, туточки близенько, за углом рация.
Я взглянул на часы: до назначенного генералом Мотринцом срока оставалось треть часа.
— Пяти минут хватит? — спросил лейтенанта несколько заинтригованный им — какие московские господари, то есть, хозяева, могли звать меня на связь, я сам себе и здесь, и всюду хозяин.
— Вполне, — кивнул тот, повернулся и скорым ходом двинулся к милицейскому жигулю, из которого торчало аж три антенны.
Машина была пустой, и некоторая настороженность, возникшая было в обозначившейся новой ситуации, исчезла.
— Меня Василем кличут, — сказал молодой мент и сел на водительское место, любезно показав мне, чтобы я устроился рядом, и протянул телефонную трубку. Я надеялся услышать голос Дурандина-заместителя или Николая-зятя, хотя с какой стати они так сложно и таинственно отыскали бы меня в Прикарпатье…
— Слушаю, — строго произнес я в трубку.