Совершенно ясно, что в этом жестоком мире выживут только те белые народы, а мы с вами принадлежим именно к этим народам, которые умеют страдать и сражаться даже тогда, когда положение кажется безнадежным, именно мы имеем шанс на спасение и процветание.
Но только те народы имеют право говорить об обладании такого рода качествами, которые способны вытравить из собственных организмов смертельный яд еврейства!
Наступило молчание.
Пан Бжезинский опустил голову и пальцем размазывал по шахматной поверхности стола кофейную лужицу, которая выплеснулась из гитлеровской чашки.
Я хотел было снова вякнуть о том, что давайте, мол, обойдемся без еврейской темы, дабы нас чего доброго не зачислили скопом в пресловутое общество «Память», но повторяться не хотелось да и не было уверенности в том, что окажусь прав, проводя в компании этих гросс-политиков собственную, столь мягкотелую и страусовую политику.
Нарушить молчание решился товарищ Сталин.
— Ты оказался замечательным пророком, Адольф, — наставительно поднял указательный палец Отец народов. — То, о чем ты писал в завещании, заверенном четырьмя свидетелями в четыре часа утра 29 апреля 1945 года, в основном подтвердилось, понимаешь, дальнейшим развертыванием событий во второй половине Двадцатого века.
Полагаю, что Россия не вернется на путь ортодоксального марксизма, но оставит в народной, понимаешь, идеологии примат общественного над частным, будет развиваться в направлении и социалистическом, и национальном.
— Национал-социалистическом? — насмешливо дерзнул подначить вождя Станислав Гагарин.
Но Иосиф Виссарионович, сам любивший порой остро поддеть собеседника, иногда от таких сталинских гуморов собеседник впадал в предынфарктное состояние, товарищ Сталин шутки моей не принял, сурово насупил брови.
— Не смешно, молодой человек, — строгим тоном произнес вождь. — Россия — архисложное государство, Великая, понимаешь, Империя, наделенная — как тут ни крути — тысячелетней историей. Наша Держава существует дольше любой известной человечеству империи, пережила все известные на ее одиннадцативековом, понимаешь, пути государства, о которых помнят лишь учебники истории…
Но почему, спросите вы товарища Сталина, откуда сие историческое упрямство? Благодаря исключительно незыблемой национальной доминанте русских. Суть её заключается, понимаешь, в двух диалектических составляющих. С одной стороны — уживчивость русских с другими народами, отсутствие амбиций, с другой — сокрушающий любые барьеры бешеный и беспощадный вал народного, понимаешь, гнева по отношению к тому, кто попытается сломить душу русского народа.
Русские перенесут любые материальные невзгоды, только неминуемо взорвутся, понимаешь, если обнаружат, что враг покушается на их национальные святыни.
— Об этом знал еще Бату-хан, который приказывал охранять русских священников, ни в коем случае не грабить христианские храмы, не оскорблять релегиозных чувств попираемых моголами-таурменами руссов, — заметил я, вспомнив описанный мною в романе «Память крови» разговор Бату-хана и летописца Верилы в храме Ивана Богослова.
— Этого не учли мои предки, — проговорил со вздохом пан Бжезинский, — когда веками пытались — и упрямо пытались! — окатоличить, изменить менталитет белоруссов и украинцев, разыграть восточную геополитическую карту.
— И результат налицо, — усмехнулся Адольф Алоисович. — Великая — от моря и до моря! — Речь Посполита оказалась в ранге третьеразрядного государства на задворках Европы… И хотя вы теперь американец, пан Бжезинский, вам Должно быть обидно за геополитический просчет исторических прадедов. А все от национального самодовольства, которого — и тут генералиссимус прав — не было и нет у русских. Потому они и непобедимы!
Что вы об этом скажете, пан Бжезинский, самый большой враг Советского Союза?
Надо отдать ему справедливость — держался пан Збигнев молодцом. Разумеется, внутреннее потрясение было огромным. Шутка ли, находиться в обществе двух гениальных политиков Двадцатого века, мистическим, непостижимым образом явившихся вдруг с Того Света и как ни в чем не бывало распивающих с ним кофе за шахматным столом.
Тут надо обладать крепкой психикой и огромной выдержкой, и пан Бжезинский обладал и тем, и другим.
На меня, мелкую птаху, пан Збигнев внимания почти не обращал, разве что в порядке формального гостеприимства. Поскольку, мол, эти двое взяли письмéнника с собой, значит, он им для чего-то нужен, потому и следует вежливо с его присутствием считаться, не более того…