Запрешь дверь, беспокойство пролезет в почтовый ящик. Спустишь плотные шторы, оно проникнет в виде радиоволн. Перерезать телефонный шнур? Отключить телевизор и радиоприемник, не открывать почтальону и не лазать в почтовый ящик? Хорошо. Но тогда беспокойство явится отсутствием новостей. Что там делается, снаружи? Все ли благополучно?
Некоторые ищут спокойствия, убегая от мира. Но вдалеке от тревог тревожимся еще больше: не прозевал ли какую-нибудь очень важную новость? Хватаешь позавчерашнюю газету, случайно попавшую к тебе, и жадно прочитываешь ее. Самая пустячная новость потрясает.
Кроме того, чем дальше будешь углубляться в природу и тишину, тем больше будешь утрачивать иммунитет к лихорадке сегодняшней жизни. Неизбежное возвращение в город, пусть ненадолго, может оказаться опасным и даже гибельным.
Каждый встречный начиняет тебя новостями замедленного действия. Они будут взрываться в тебе целую ночь.
Если вдруг попадешь в муравейник какого-нибудь кафе, выйдешь оттуда в волдырях и укусах. Некуда бежать, кроме как внутрь себя. Но и сама ты — сплошное беспокойство. От себя же убежать, как известно, невозможно совсем.
Но, оказывается, так же, как бывает тихо в эпицентре урагана, можно обрести спокойствие в самом центре тревоги. Никогда я не чувствовала себя так спокойно, как во Вьетнаме — в горниле современной войны. Вкушаю спокойствие, как запретный плод.
Перед лицом возможной немедленной смерти отступили все остальные заботы и мелочи, которые и создают главное беспокойство. Досаждают не тигры, а комары.
Никаких раздвоений, никаких колебаний! Люди вокруг солидарны, добры и знают, что нужно делать. Они не ходят жаловаться один на другого, не обвиняют и не оправдываются. Не пишут анонимных писем в учреждения. Разрушение материальных устоев создает моральную устойчивость. Звучит страшновато, но это так. Потеряв все, не боимся потерять ничего. Ты свободен от всего. Ты спокоен.
Спокойствие. Самый сладкий из всех земных, но вымирающий плод. Оно как древние сорта винограда, исчезнувшие из-за филлоксеры. Человеческие губы никогда не прильнут к его волшебному, живительному, ароматному соку.
Общаясь с травами и деревьями, верю, что спокойствие зеленого цвета.
Возвращаемся к поломавшейся машине. Шофер снял заднее колесо. Весь в грязи и масле, он стучит, пилит, завинчивает. В немощном кружочке света от карманного фонарика лежат гайки, шайбы, винтики, шестеренки. Для меня они загадочны, и я сомневаюсь, что их можно снова поставить каждую на свое место.
Но Тьен не унывает. Он не изверг ни одного шоферского проклятья, он улыбается. Оба моих «телохранителя» приседают на корточки и помогают ему.
Чтобы не чувствовать себя посторонней дармоедкой — ощущение, которое не дает мне покоя в этой стране, — беру фонарик, чтобы светить. Рука устает быстрее, чем я надеялась. Кружочек света сдвигается с того винта, который завинчивает шофер. Напрягаю все внимание, чтобы светить точно на пальцы Тьена. У меня такое самодовольство, точно я выполняю работу, от которой зависит исход войны. Вспоминаю велосипедиста в пещере. Чувствую себя сопричастной к спасению этой страны. Думаю: «Сколько таких фонарных кружочков, дрожащих и слабых, сосредоточено этой ночью на смертельных ранах в госпиталях, на поломанных частях машин, на рытвинах дорог, на испорченных рельсах, на креплениях мостов, на израненном теле этой земли».
Машина готова. Тьен моет руки в горном ручье. Успешный ремонт сделал его еще оживленнее. Вот люди, которые умеют бедствие обращать в праздник. Не делаем ли мы иногда наоборот?
Есть какой-то поэтический корень в стремлении молодых и стариков защищать свою землю от неба. Все пословицы призваны на помощь, все легенды подняты и поставлены в строй, все песни мобилизованы и призваны.
Страшно за тех, кто сеет страх. Исчерпав легенды, Ке начинает рассказывать новости. Он их рассказывает с той же интонацией, как и легенды, словно они произошли не сегодня, в пяти километрах отсюда, а тысячи лет назад.
— Была большая бомбежка моста Май-фа через горную реку. Сбит один самолет.
Зная о том, как густо движение на вьетнамских дорогах, боюсь спросить о количестве жертв. Да и нет смысла. Вьетнамцы не любят говорить о своих жертвах. Само это слово им как бы чуждо. Они молчат о своих потерях и в коммюнике. Им стыдно будить в людях жалость. Но когда узнаешь, испытываешь вовсе не жалость, но чувство, похожее на преклонение.
«Джип» снова прыгает на ухабах. Шофер по одному ему известным тропам объезжает разрушенные мосты и опасные переправы. Спрашиваю его по-вьетнамски, не устал ли он (единственное слово, уцелевшее у меня с прошлого года). Жестом он отвечает, что нет. У меня сдвигаются все представления о пределах человеческой выносливости. Тьен улыбается в ответ на мои мысли о нем.