За много лет впервые пишу от руки. Слова тяжелые и плотные, как ртутные шарики, выскальзывают из-под пера. От руки пишу потому, что пулеметное тарахтенье машинки тотчас нарушило бы целебную тишину ее сна. Тут громким казался бы даже шепот. А ведь рычащие реактивные машины несут в это мгновенье свои оглушительные взрывы.
Снова (под приглушенным светом рабочей лампы) бегу туда, на оглушенную землю, хочу опередить их, поспеть раньше, обогнать, схватить эту девочку, унести от грохота и огня.
Они вооружены бомбами, а я гневом. Странно, что я оказалась сильнее. Девочка спит под теплым родопским одеялом. Чтобы двинуться в долгий путь, делаю шаг в себе самой, переступаю через себя.
Одиннадцать тысяч километров от дома. Стрелки часов передвигаю на пять часов вперед. Пропадает день. Из ночи перелетаю в другую ночь. Путаются сумерки и рассвет. Меня засосала турбина времени.
Посредине Вьетнама поезд останавливается, потому что кончаются рельсы. Отсюда на юг нет пути. Рельсы перерезаны, словно вены.
Шагаю в полную темноту. Мне кажется, что наступаю на кровь. Я снова на вьетнамской земле.
В прошлом году, когда я впервые приехала сюда, я не знала, что я ищу. Как будто что-то искало меня. Как будто я откликнулась на таинственный зов. Может быть, мне приснился крик о помощи.
Сейчас я знаю, что́ я ищу, но от этого еще беспокойнее. Самая большая тревога — искать. Не имею права вернуться. Иначе оставшаяся часть моей жизни пройдет без солнца, в сыром полумраке вины.
Только бы не опоздать. Найти и не опоздать.
В темноте зловещая рука тянется к спящему ребенку. Какие сны снятся под гулом бомб? Можно ли вообще заснуть в ночь бомбежки? Этой ночью решается судьба вьетнамской девочки Ха, но ни она сама, ни близкие не подозревают об этом. Судьбу ее решают другие, как раз самые чужие люди: американские летчики (у которых на карте обозначен как объект бомбежки детский дом возле Хайфона), а также одна болгарка, охваченная сумасбродной идеей спасти вьетнамскую девочку, увезти ее с собой далеко от огня и считать ее потом своей дочкой.
Мы — два полюса безумия. Летчики летят, и я тороплюсь. Мы как бы подхлестываем, намагничиваем друг друга. Ребенок — невинный объект наших двух страстей: страсти убить и страсти спасти. Вопрос только в том, кто кого обгонит. Участь девочки зависит от секунд.
Об этой ночи она рассказывает теперь десятью выученными болгарскими словами и десятью своими сложенными пальчиками.
«У-у-у!» — девочка мастерски имитирует вой сирены. Сквозь сон слышит, как мать ей кричит: «Вставай скорее!» Мать подбрасывает ее на шею. Девочка ладошками загораживает себе затылок — так всегда она делает при тревогах. Мать вытаскивает также старших детей — братика и сестричку. Всех тащит в убежище. Вода до бедер, кишат пиявки, удушье и мрак.
Девочка изображает свист падающих бомб и грохот взрывов. Крепко зажимает уши ладошками. Земля трясется. В убежище плещется вода. На ее хилых ножках долго еще (уже в Болгарии) будут видны черные пятна от пиявок. Постепенно они будут синеть, бледнеть. Но не бледнеют воспоминания.
Глаза расширены, в глазах ужас, девочка рассказывает о самом страшном: в убежище ее мать потеряла свои налымы (то, что у нас зовется «вьетнамками» — подошва и два ремешка). В воде не может найти. На другие нет денег, да и где купить, если базары бомбят прежде всего.
На рассвете ей придется идти на рыбоконсервную фабрику босиком по земле, усеянной осколками стекла, обожженной напалмом.
Но мать еще не знает, что в эту ночь она потеряла не только свою обувку, но и нечто большее — младшую девочку, самую слабую и самую беззащитную, крохотную девочку Ха, которая с такой выразительной мимикой рассказывает теперь, как падают и как взрываются бомбы.
Потеряно ли потерянное время? По дороге кто-то украл один из моих считанных зимних дней. Мы летели навстречу вращению земного шара и непостижимым образом из ночи перескочили в ночь, а день пропал. Если бы я сидела дома под своим устоявшимся временем, может быть, это был бы самый хороший день в моей жизни. Я согласна и на плохой, на пустой, на никчемный, но его просто не было, он исчез.