А потом я удивилась, что у тети Благи так много багажа. Когда мы эвакуировались из Хайфона, мама взяла только нас троих и больше ничего. Я злилась на тетю Благу. Я думала, что она боится бомб и бежит из Вьетнама. А я не боялась, и мне не хотелось уезжать.
— Скажу тебе еще одну смешную, очень смешную вещь. Было темно, и я не увидела самолета. Я думала, он маленький и сидит на дереве. Я пошла за тетей Благой по лесенке к какому-то большому дому.
Она говорит обо мне тогдашней, как еще о чужой, в третьем лице.
— Я боялась, что тетя Блага будет меня ругать и бить палкой.
— Почему?
— Потому что я не ее ребенок.
— А твоя мать тебя шлепала?
— Шлепала. Но она мне мама. От чужой руки больно.
— Помнишь ли, тетя Блага, как мы катались по одной большой реке? Как темно и как хорошо было!
Темно, да, но хорошо? Для меня это была река Стикс. Машина целый час напрасно ждет очереди у Красной реки. Мост Лаунг-бьен разрушен вчера. Лишь два парома, еле ползающие, перевозят машины с одной стороны на другую. Этой ночью, идя навстречу друг другу, оба парома столкнулись в темноте и все путники утонули с машинами вместе. Сейчас оба берега, светящиеся каждый одним огоньком, выглядят недоступными, как две звезды. Между ними течет беспросветная тьма. Невозможно ее преодолеть. Пропустим самолет. Он летает два раза в неделю. Перед нами один русский «джип» поднимается на мокрые балки. Паром отчаливает от мокрого берега. Втягивают нас за руки, ребенка и меня. Без багажа. Без провожающих. Даже без Ке. Под нами темная глубина. Чем глубже заплывает паром, тем дальше от нас мерцают оба огонька. Мои пальцы играют в длинных косах ребенка. Он впервые не противится моей попытке его приласкать. Как же ему страшно и одиноко. Сколько мрака может собраться в одной головке?
— Эх, и хорошо же было! — повторяет Ха сейчас, и в глазах ее полощатся проблески отражений той ночной беззвездной реки.
Подсознательно вызываю слепые силы.
Наверно, все мои скрытые страхи, сомнения, колебания воплотились в одну непредвиденную формальность перед отправлением. Документы малышки не в порядке. Ей нельзя ехать. Возвращают ребенка с середины трапа. Оборачиваюсь назад. Гора должна бы свалиться с плеч моих. Случай спасает меня от самой тяжелой ответственности.
Вижу тоненькие ножки, как они переплетаются и спотыкаются, идя вниз, как снова ступают на родную землю. Судьба вмешивается, чтобы спасти ребенка от изгнания. И в этот миг вместо облегчения ощущаю на плечах груз такой невыносимой тяжести, что едва не падаю.
Ребенок возвращается к темной реке Стикс, к парому, которому грозит потопление, к завтрашней бомбардировке, к убежищам, полным воды и пиявок, к сорока видам глистов, к комарам, к голоду, к горькому воспоминанию об одной иностранке, которая хотела ее взять и не смогла…
Как я отправлюсь в дорогу, назад к виноватой совести?
Спускаюсь и схватываю ребенка:
— Без него не поеду!
Беру его на руки. Весит, как перышко. Смотрю вблизи в его лицо и роднюсь с его незнакомыми чертами. Меня тянет нажать ее носик, как на звоночек тревоги, чтобы зазвенел в эту ночь, чтобы повсюду было услышано.
Наконец самолет взлетает.
— Помнишь, Ха, как тебя вернули?
— Как мне не помнить!
— Ты обрадовалась?
— Мне стало грустно, что тете Благе будет грустно без меня.
Идет мир, приготовь слезы!
Ха рассказывает о своем первом испуге вне войны:
— Я проснулась в незнакомой комнате. Долго прислушивалась. Бомб нету. Я поняла, что мы уже не во Вьетнаме. И заплакала. Смотрю, и тетя Блага плачет. Если бы она меня побила, я бы так не испугалась.
Не мочь задать ни одного вопроса — какое одиночество.
Девочка пролетела со мной полмира, прилепившись носиком к окну самолета, не спросив ни о чем. Если бы у нее отняли язык или заперли в карцере, может быть, ей было бы легче. Ни разу не показала и пальчиком, чего хочет. Считает унизительным пользоваться руками, когда есть слова.
Теперь, когда Ха обрела дар речи, вопросы задним числом сыплются как из пулемета. Задним же числом мы разъясняем многие наши недоразумения той поры великого молчания.
— Тетя Блага ничего не поняла. Помнишь тогда, в Пекине, мне стало плохо за столом. А тетя Блага меня не пускала и сердилась, думала, что я нарочно. Я едва добежала до одного места. А у меня было…
И она показывает, разводя пальчики рук, размер глиста.
В Москве, в гостинице, осторожно стригу ей ногти. Все идет хорошо. Не дает только стричь ноготь на одном пальчике. Нелепый каприз. Терпение исчерпано. Сжимаю ручку в клещах своих гневных пальцев. Девочка плачет. Когда я состригла неприкосновенный ноготь, плач взлетел до шпиля нашей высотной гостиницы.