В особенности одна. Время от времени, обращаясь к роженице, она говорит:
— У, несчастная! Теперь мне незаконнорожденного принесешь!
Другая останавливает ее, просит замолчать.
— Ханум, не время сейчас так говорить.
Роженица не отвечает. Она только стонет. И стон этот безнадежен и горек. Он идет, кажется, из самого сердца, которое, должно быть, представляет собой сплошную рану.
— Фирузэ, — говорит первая из сидевших возле роженицы, женщин, — почему эта проклятая бабка до сих пор не идет?
Другая отвечает:
— Вечером, когда Мэин-ханум стало плохо, за бабкой поехали на дрожках. Должно быть, сейчас приедет.
Тотчас же вслед за этими словами открылась дверь, и вошла низенькая женщина в черной чадре.
Мелек-Тадж-ханум сейчас же напустилась на нее:
— Тавус, почему так поздно?
Потом отвела ее в сторону и тихо и внушительно сказала ей:
— Про верблюда слышала? Ну, так вот: если и видела верблюда, говори — не видела. Деньги получай и молчи.
Бабка Тавус, которая видела много таких происшествий и выслушала без числа подобных просьб, тотчас же закивала головой:
— Ханум! Что же, мы своих клиентов станем выдавать, что ли? Мы же хотим в этом доме кушать кусочек хлеба.
— Ну, то-то, — сказала Мелек-Тадж-ханум.
Бабка подошла к Мэин и освидетельствовала ее:
— Через часик-другой разродится.
Прошло два часа. Порывы ветра все усиливались. Дико в эту пору года в Шимране, никто из городских здесь не живет, остаются одни местные крестьяне. И только Мэин, по приказу отца, пришлось прожить здесь целых шесть месяцев.
Благодаря стараниям того доктора, который осматривал ее в день агда, припадки ее прошли. Но она стала мрачной и грустной. Она плакала целые дни и ночи.
Уже девять месяцев, как она не видела Фероха. Два-три раза в неделю к ней приезжала мать. Иногда ее посещал отец, сердитый и угрюмый.
Только Фирузэ жила с ней постоянно.
Тавус закричала:
— Слава богу, ханум благополучно разрешилась! Сына родила!
Мелек-Тадж-ханум, чтобы не присутствовать при этих неприятных ей родах, ушла в другую комнату, но на крик прибежала. Мэин лежала почти без чувств. Бабка Тавус возилась с ребенком.
Мэин застонала. После рождения ребенка ей делалось все хуже и хуже. Ее мучили боли. Можно было подумать, что Мэин, которая эти шесть месяцев была больна, выпросила себе у неба жизни только до той минуты, когда появится новорожденный, потому что теперь она слабела с каждым часом.
Она не переставала стонать. У нее больше не было сил. Похудевшая и слабая, она то плакала, то произносила имя Фероха и тогда, несмотря на слабость и боль, тянулась к сыну, которого положили возле нее, и смотрела на него с материнским восхищением и гордостью.
И как понятна была эта материнская радость. Для Мэин он не был «незаконнорожденный», как для Мелек-Тадж-ханум. Мэин знала, что, если бы отец дал ей разрешение на брак, ее брак, может быть, был бы единственным настоящим браком, браком, который поистине был бы скреплен и небом и землей.
Она любила этого ребенка. В этом только что появившемся невинном существе жила душа Фероха, ее дорогого, любимого Фероха, которого она столько времени не видела, но все так же любила.
Ей становилось хуже. Слабость овладела ею. Она то закрывала глаза, то снова широко их открывала и смотрела на ребенка.
Труднее всего ей было переносить те презрительные взгляды, которые мать бросала иногда на ее сына.
За что она терпит все это? За что все эти страдания? За что ее оторвали от любимого? Почему теперь, в этот час, он не стоит, утешая ее, возле ее изголовья?
Когда она вспоминала, что этот ребенок — ребенок Фероха, ей делалось хуже, и она начинала стонать сильнее. Но на мать, которая в соседней комнате, посмеиваясь, говорила о чем-то с Фирузэ, стоны эти не производили впечатления.
Вдруг открылась дверь. Мэин увидела отца. Нахмуренный и сердитый, он подошел к ней и спросил:
— Ну, как дела?
Мэин, которой было немного стыдно, покраснела. «Зачем это отец пришел?» — подумала она. И со стоном сказала:
— Мне хорошо.
— Ну, ладно, — сказал отец. — А я нарочно доктора привез, чтобы он тебя осмотрел.
Он вскоре вернулся с доктором. Доктор принялся расспрашивать ее о состоянии, щупать пульс и выслушивать сердце.
Потом он поднялся, вызвал из комнаты господина Ф... эс-сальтанэ и сказал ему за дверью взволнованным голосом:
— Я должен вам сказать, что было бы хорошо, если бы сегодня ночью ваша дочь не оставалась одна. В особенности вы и ее мать, вы уж побудьте возле нее.