Эти повторявшиеся время от времени движения напоминали больного, который каждую минуту ворочается с боку на бок — повернется, думает: «Вот так будет хорошо», а через несколько мгновений — снова на другой бок: «На другом боку будет лучше». Старик, действительно, был болен. Но его болезнь была — отчаяние.
По его лицу было видно, что сон давно уже порвал с ним все связи, что он даже забыл, как вообще спят спокойно по ночам.
Протянув руку к склянке, стоявшей возле постели, он поднес ее ко рту и с жадностью выпил почти половину. Через несколько минут его глаза смежились. Казалось, он заснул. Но скоро он опять сильно заворочался. Теперь он бредил:
«Ну, что же, деточка, придешь? Приходи, приходи, дочка...»
По его щекам каплями скатывались слезы.
Тянулась ночь. Стрелки больших стенных часов медленно двигались вперед. Движения старика повторялись.
Иногда он вскрикивал:
— И дочка, и жена! Ну, приходите, приходите, милые! Это будет хороший вечер для меня, старика. Хотите присмотреть за мной, несчастным, стареньким, положить конец этим мучениям...
И снова слезы скатывались по его морщинам.
На дворе все так же бесновался ветер, и стекла в окнах тихо дребезжали. В доме царила тишина, нарушаемая только громкими стонами.
Вдруг старик резко повернулся в постели. Он услыхал новый, непривычный звук. И, хотя он только что без сил опустил голову на подушку и был в полном изнеможении, он приподнялся и прислушался:
— Что такое, идут? В самом деле они идут?
Это был еще бред.
«И дочка... и жена! Я говорил, я знал... Вот хорошо».
Он сблизил руки, как будто беззвучно захлопал в ладоши.
В самом деле, в ночной тишине можно было различить какие-то звуки. Кто-то сильно распахнул дверь галереи, окружавшей дом, и теперь тихо, осторожно пробирался по галерее. Все ближе, ближе. Старик пришел в себя. Он изменился в лице. Он крикнул в ужасе:
— Кто там?! Эй, кто там?!
Шаги приближались. И вдруг что-то загрохотало, вошедший, должно быть, наткнулся в галерее на стул. Услышав этот грохот, старик пришел в такое смятение, что без сознания повалился на постель.
В открывшейся двери комнаты показался стройный человек в форме казака, в шапке, сплошь покрытой пылью. Пыль покрывала и его волосы. Глаза его были красны. Внимательный человек, взглянув ему в лицо, увидел бы, что на лице его боролись два чувства: радость и гнев, и что гнев брал верх над радостью.
Подойдя к постели старика, он сказал глухим и дрожащим голосом:
— Не угодно ли вам, ага, меня выслушать?
Вопрос его остался без ответа. Подождав немного, он наклонился над постелью и, вздрагивая, точно прикосновение к старику вызывало в нем отвращение, слегка его потряс:
— Ага, не угодно ли вам выслушать меня?
На этот раз старик двинул головой. Впалые глаза его открылись, и он взглянул на вошедшего.
Мне трудно описать то, что тут произошло. Старик тихо вскрикнул. Вскрикнул и вошедший. Как раз в эту минуту где-то вдали раздался пушечный выстрел, тотчас же за ним — другой, третий. Ужас старика дошел до крайнего предела. Он вскочил с постели.
— Что такое? Что случилось? Что там делается?
Офицер ответил:
— Ничего. Хотят только покончить с предателями народа.
Пушечные выстрелы повторялись почти без перерыва. Вошедший молчал. Потом он спросил старика, глядевшего на него широко раскрытыми глазами:
— Узнаете меня?
Старик тихо ответил:
— Да.
— Понимаете, зачем я к вам пришел?
Старик сказал:
— Конечно, только...
Но от страха не мог докончить фразы.
— Ну, ладно, — сказал молодой человек, — пока что я пришел вас арестовать. Но надеюсь еще, — прибавил он, приходя в гнев, — увидеть тебя и под судом. Где твоя дочь? Говори, что ты сделал с дочерью?
Слово «дочь» обожгло старика огнем. Его страх сменился вдруг сильнейшей скорбью. Старик зарыдал.
— Дочь, дочь! Зачем вспоминаешь о дочери?
Как будто в полубреду, он начал было:
— Дочь, может быть, еще сейчас придет... и жена.
Но тотчас же очнулся:
— Нет-нет... Это я так... Скорей я сегодня ночью отправлюсь к ним, а что касается их, то они уже не придут... не могут прийти.
Молодой человек сделал движение к старику. Он почти шатался, ноги отказывались ему служить.