Были, впрочем, среди толпы и такие, кого при виде этих карет и пролеток охватывала дрожь. Побледнев, они спешили юркнуть поглубже в толпу и удирали с площади. Это были те невежественные, но цепкие жулики и казнокрады, что служили орудием в руках ашрафов и являлись их наемными агентами. Видя в опасности своих господ, они задумывались о своей участи и невольно дрожали.
Среди них были базарные политиканы, любители званых политических пловов, всякие галантерейщики с базара, часовщики и чистильщики швейных машин, занимающиеся по совместительству «политикой», краснобаи, «ораторы» из всяких кружков, газетные писаки и издатели в долг «экстренных приложений» к несуществующим газетам и прочие любители хорошо пожить на даровщинку.
Все остальные радовались. И как было не радоваться несчастному народу, в течение ста лет стонавшему под игом этих самых ашрафов и не имевшему сил от них избавиться.
Каждый по-своему выражал свою радость и свою ненависть к этим ничтожествам. Какой-то человек, видимо, не любивший долго ждать, говорил:
— Теперь ясно, мы еще сегодня увидим их на виселице! — И смеялся, взглядывая вверх, точно уже видел их тела, болтающиеся на перекладине виселицы, и хлопал в ладоши.
А кареты все въезжали с разных концов на Тупханэ и удалялись в направлении к площади Мэшк.
Из уст в уста передавалось, что ночью было убито несколько полицейских. Это немного омрачало общую радость. Полицейских жалели, говорили, что если бы казаки накануне своего прихода объявили, что они наступают ради такой благой цели, то не только все население, но и те же полицейские вышли бы к ним навстречу с поздравлениями. Один из зрителей говорил раздраженно и грустно:
— Бедные эти ажаны из квартала Каджарие! За что погибли? Жертвами за этих ашрафов? Их защищая, сложили головы. Да разве ашрафы это оценят?
Так как лавки и мастерские были в этот день закрыты, то здесь, в центре города, собралось почти все население. И даже те, кто обыкновенно относится безучастно ко всему, у кого в жизни есть только одна забота: принести вечером семье батман хлеба и немного мяса, кто совершенно далек от политики, — теперь стояли здесь, возле назмие и, не понимая даже хорошенько, что происходит, встречали каждую карету с шумом и восклицаниями.
В первом ряду, среди честных «войлочных шапок» и «сэрдари в складку», среди парней с открытыми лицами, дышавшими простотой и искренностью, стоял двадцатипятилетний молодой человек в сером сэрдари, в низенькой черной войлочной шапочке и в туфлях на толстой подошве.
Глядя на дыры, пробитые в стенах назмие снарядами и ружейными пулями, этот молодой человек со следами болезни на лице и в глазах, казалось, радовался больше других. Он громко смеялся.
— Вот так времена, — говорил он. — И до этого дома дошло дело. Теперь эти несчастные освободятся.
Другая «войлочная шапка» сказала:
— Теперь, слава богу, больше никто туда не попадет!
Молодой человек, у которого, должно быть, с этим страшным домом были связаны тяжелые воспоминания, быстро повернулся к тому, кто это говорил:
— Да ну?
Тот хотел было сообщить ему радостную весть о том, что заключенные уже бежали из назмие, как вдруг кто-то толкнул его, и он под натиском толпы подался влево. Толпа расступилась и пропустила двух ажанов, ведших в назмие человека в изодранном платье.
Когда ажаны прошли, толпа опять сомкнулась. Разговаривавшие снова очутились рядом.
— Этот бедняга вчера бежал, — сказала вторая «войлочная шапка», — да вот, значит, опять попал в руки этих неверных!
Первый не отвечал. Он задумался, точно глядя на что-то, проходившее в его памяти.
«Где-то он теперь? — тихо говорил он сам с собой. — Умер? Или еще жив?»
Наступил полдень. Становилось жарко. Но толпа все еще не расходилась. Не зная, что надо делать, и не понимая хорошенько, что, собственно, происходит, люди прохаживались взад и вперед, ожидая чего-то еще.
Несмотря на все происходившее, чиновники правительственных учреждений пошли на службу; в особенности спешили сотрудники финансового ведомства: им, видимо, не хотелось расставаться с теплыми и выгодными местами.
Вдруг с улицы Баб-и-Хомайун, этих «царских врат» площади Тупханэ, показалось несколько казаков на конях с офицерами впереди. Они въехали на площадь и собирались, по-видимому, проехать прямо на Хиабан Ала-эд-довлэ. Толпа подалась назад. Наш юноша в черной войлочной шапке взглянул на казаков, на офицера и вдруг, громко вскрикнув от радости, побежал к нему.