И опять, улыбаясь Сиавушу, Нахид-ханум спросила:
— Барин изволит остаться на ночь?
Мохаммед-Таги, стоявший возле Сиавуша, ответил за него:
— Да, хезрет-э-валя, по той причине, что им немножко занездоровилось, сегодняшнюю ночь домой вернуться не смогут. Вы уж позаботьтесь об ужине.
И Нахид-ханум помчалась в кухню. Дав все нужные распоряжения, она снова влетела в гостиную и, наконец, предложила:
— Может быть, разрешите позвать дам, посмотрите их?
Сиавуш разрешил.
— Пусть пожалуют.
Тогда Нахид-ханум кликнула женщин. Она вызывала их все тем же нежным голосом, называя их по именам, вежливо добавляя к имени «ханум» и приглашая их «пожаловать» в гостиную.
И через несколько минут в гостиной появилась низенькая, смуглая Экдес, еще через минуту, улыбаясь, вошла косившая глазами длинная Эшреф, а за ней полногрудая, белотелая Ахтер. Подав Сиавушу руку, — причем, руку они пожимали каким-то особенным, подчеркнутым образом, — они уселись по сторонам его.
Но, увы! Было видно, что ни одна из них ему не нравится. Да он уже и раньше их видел.
Мохаммед-Таги, обещавший Сиавушу «новенькую дамочку», делал Нахид-ханум знаки глазами. И она тоже глазами отвечала ему: «Подожди немножко».
Не прошло минуты, как вошла Эфет. На лице ее видны были свежеположенные румяна, скрывавшие бледность.
Несмотря на глубокую печаль, отражавшуюся на ее лице, она была необыкновенно прелестна. Лицо ее точно застыло, и неподвижные глаза глядели прямо перед собой.
Увидев ее, Сиавуш-Мирза сразу переменился.
Женщины попросили папирос. Так было уже заведено: у каждого, кто приходил сюда, не зная, курящий он или некурящий, просили папироску.
Сиавуш тотчас же открыл свой серебряный портсигар и дал каждой по папиросе с золоченым мундштуком.
Покурив и побеседовав о том, о сем, девицы, как полагалось, поднялись и вышли.
Тогда Мохаммед-Таги, все это время почтительно стоявший в уголке, подошел и наклонился к Сиавушу.
— Изволили убедиться, что чакэр вам не солгал?
А Сиавуш-Мирза, слегка постегивая Мохаммеда-Таги по спине своим коротким стеком, сказал:
— Аферин, аферин! Очень хороша, очень!
Появилась Нахид-ханум с подносом, на котором стояли графины с водкой и вином, блюдечко с фисташками, миндалем, жареным мягким горошком, абрикосовыми косточками и всяким другим аджилем и мисочка с мастом.
Поставив поднос перед Сиавушем, она снова направилась к выходу.
— Я с вами, — сказал Мохаммед-Таги.
И оставив Сиавуша курить и пить водку, Мохаммед-Таги вышел с Нахид-ханум во двор.
— Четвертая барину нравится. Сколько за ночь?
Кокетничая и жеманясь, Нахид-ханум ответила:
— Ну, твой барин такой хороший, что я с него, конечно, дорого не возьму. Что даст, то и хорошо.
— Ты эти церемонии-то брось, — сказал Мохаммед-Таги деловым тоном. — Говори, сколько платить?
Тогда Нахид-ханум стала думать, потом сказала:
— С напитками и ужином барин заплатит пятнадцать туманов.
— Ну, пятнадцать-то не заплатит, а вот десять туманов, пожалуй, даст. Только я у него возьму двадцать, а ты смотри, молчи.
Нахид-ханум согласилась, и, вернувшись в гостиную, Мохаммед-Таги доложил Сиавушу, что покончил дело на двадцати туманах, и то только для него Нахид уступила так дешево, а то, она, было, загнула пятьдесят.
— А ты бы ей сказал, — ответил Сиавуш, — что, мол, барин, на этих днях женится и разбогатеет. Пусть она нас пока не прижимает.
— Да уж я все ей сказал. Обрадовалась. Поэтому и скинула немножко, а то бы ни за что...
Через десять минут Эфет сидела в гостиной с Сиавушем. Принесли ужин, сырой и скверный. Но Сиавуш был так пьян, что не разобрал.
Поужинав, они ушли в ту комнату, где стояла кровать.
Что касается Мохаммед-Таги, то он, обещав Нахид-ханум еще раз привести к ней барина, уговорил ее предоставить ему на эту ночь Ахтер, которая ему нравилась.
Часы мечети Сепехсалара только что начали отсчитывать одиннадцать, как вдруг в калитку постучали.
В первый момент на стук никто не ответил. Реза заснул, а кухарке было лень вставать. И снова раздался сильный стук.
Пришлось вставать самой Нахид-ханум. И, ворча, что Реза и кухарка не идут отворять дверь и что она не знает, зачем в таком случае держать слуг и горничных, она побежала к калитке.
Она боялась пускать людей без разбора и поэтому, чуть приоткрыв ворота, спросила: