И дав свой адрес и сказав, что сегодня же, после обеда, они смогут видеть свою дочь, он вышел. Очутившись на улице, он вскочил в подвернувшийся ему извозчичий экипаж и указал извозчику, куда ехать. Экипаж покатился.
Глава семнадцатая
НА КУМСКОЙ ДОРОГЕ
Время приближалось к закату солнца. На западе уже сверкала Венера, и мрак мало-помалу брал верх над светом.
По просторной шоссейной дороге катилась почтовая карета запряженная четверкой лошадей, с ямщиком в огромной мохнатой шапке, известной под названием папахи. Возле ямщика на козлах примостился старенький пишхедмет с бородкой, выкрашенной хной и ренгом. Внутри кареты сидели три женщины.
Коляска приближалась к Соленой Реке. Когда было уже совсем темно, карета переехала мост и остановилась возле кавеханэ. Ямщик спрыгнул с козел и, сходив в кофейню и подкрепившись двумя стаканчиками горячего чая, вышел вновь, напевая турецкую песню.
Как раз в это время к кавеханэ подъехал шедший из Кума дилижанс. Быстро заменили лошадей, и через четверть часа карета двинулась дальше, к станции Кал'э-Мохаммед-Али-Хан.
Дорога была неровная. Она то взбегала на гору, то спускалась вниз. Но лошади так уже к ней привыкли, что ямщик, распустив без всяких опасений вожжи, беседовал с Хасан-Кули-пишхедметом о своей жизни, полной приключений. Он вел беседу по-турецки.
Хасан-Кули, к сожалению, не понимал по-турецки ни слова. Но как он ни старался показать ямщику, что не понимает и, следовательно, не к чему рассказывать, ямщик или притворялся, что не понимает его, или действительно не знал по-персидски и все говорил и говорил, расписывая что-то Хасану на сочном турецком языке.
Странная вещь: почему все сурчи на персидских дорогах — турки?
Поезжайте, для примера, хоть в Исфаган; тут все сурчи на дороге окажутся турками, подобно тому, как все цирюльники в тегеранских банях оказываются мазандеранцами или, по крайней мере, разговаривающими по-мазандерански. Темнело. Это была двадцатая ночь лунного месяца, и восхода луны нельзя было ждать раньше, как часов через шесть.
Наконец, после пяти часов езды, вдали показался фонарь Кал'э-Мохаммед-Али-Хан, а еще через несколько минут карета остановилась против постоялого двора михманханэ. Лошадей не было, и приходилось сидеть здесь не меньше двух часов. Поэтому Хасан-Кули, возблагодарив бога за то, что он освободил его наконец от разговорчивого сурчи, слез с вышки козел и открыл дамам дверь кареты. Из кареты вышли Мелек-Тадж-ханум, за ней Мэин и, наконец, рябая Фирузэ и направились к зданию михманханэ.
В дверях огромных конюшен появился наиб чапарханэ — заведующий почтовой станцией. Подойдя к карете, он спросил по-турецки у сурчи, в котором часу они выехали с Соленой Реки, и велел Хасан-Кули, вытаскивавшему из кареты одеяло и провизию для ужина, отнести к своим дамам:
— Предъявите подорожную.
Хасан-Кули, поставив вещи на землю, принялся рыться в кармане. Если бы Хасан-Кули был повнимательнее, он заметил бы, что в эту самую минуту и сурчи вытащил какую-то бумагу и, подав ее наибу, сказал ему что-то по-турецки, на что наиб ответил:
— Хорошо.
Дамы устроились в одной из комнат здания, стены которой были покрыты красноватой штукатуркой, и принялись за ужин, состоявший из кюкю и котлет. Хасан-Кули, карауливший вещи, сидел в темноте, внутри кареты, и тоже жевал.
Мелек-Тадж-ханум была чрезвычайно довольна поездкой и все говорила о том, как они отлично помолятся в Куме. Но совсем другие чувства были написаны на лице Мэин. Внутреннее волнение не давало ей покоя. В то время как Мелек-Тадж-ханум и Фирузэ с огромным аппетитом уничтожали ужин, она почти не притронулась к пище.
Чтобы подбодрить ее, мать говорила:
— Ну, что же ты? Здесь, кажется, о Ферохе или о шахзаде и разговора даже нет. Чего же ты хмуришься и делаешь кислую физиономию? Сейчас надо думать о богомолье.
Но Мэин не отвечала. Тревога ее росла с каждым мгновением.
О чем же так тревожилась Мэин, что ее волновало? Причины этого волнения нам известны. Не в последнем ли письме фероха заключалось все дело? Впрочем, мы не знаем ведь и того, о чем писал ей в последний раз Ферох.
Ругаться со смотрителем станции из-за лошадей было совершенно бесполезно. Оставалось ждать. И наши путешественницы прилегли. Только Мэин не спалось.
Так прошло два часа. Наконец привели лошадей, запрягли, женщины вновь устроились в карете, как раньше: Мелек-Тадж-ханум с Мэин на заднем сиденье, а Фирузэ — спиной к кучеру.
Хасан-Кули повезло: новый сурчи был тегеранец, понимал отлично по-персидски, и Хасан с удовольствием уселся с ним рядом. Карета покатилась к следующей почтовой станции. Был час ночи.