Тревога, охватившая Мэин, беспокоила мать, которая, как мы указали, была неплохая женщина. Она говорила себе: «Как бы с дочкой, не дай бог, чего-нибудь не случилось».
Она уже думала, не дать ли ей обет, поставить ряд свечей и заказать четыре пятницы подряд чтение роузэ, как вдруг Мэин сказала:
— Мамочка, не можете ли вы, пока мы еще не приехали в Кум, сказать мне, что вы решили насчет моего замужества, чтобы я точно знала, что со мною будет.
Мелек-Тадж-ханум обрадовалась.
«Наконец-то, — подумала она, — дочка, кажется, одумалась: понимает, что повиноваться отцу и матери важнее всего».
И она повернулась к Мэин.
— Что ж, детка, я тебе скажу? Ведь об этом много уж тебе говорили и я, и отец, чего же еще повторять? Так и решили, как говорилось: соглашайся выйти за принца, и успокой нас с отцом.
Мэин грустно сказала:
— Я не для того спросила, чтобы еще раз это услышать. Я только думала, что, может быть, вы передумали... отказались от этого нелепого решения... подумали о моем счастье. А что касается меня, то я ни за кого, кроме Фероха, не выйду.
Мелек-Тадж-ханум почувствовала, что возражать сейчас дочери значило бы огорчить ее еще больше. И она замолчала. Она говорила себе: «Зачем ей раньше времени сердце растравлять. Придет время — покорится, совсем ручная станет». И она сказала вслух:
— Ну, ладно, что теперь об этом разговаривать. Мы ведь говорили о Куме.
Она посмотрела на Фирузэ. И Фирузэ, молчавшая пока они говорили, сказала:
— Да! В пятый разочек я удостоилась в Кум поехать. — Она принялась рассказывать Мелек-Тадж-ханум, как ее муж взял другую жену и дал Фирузэ развод и что было перед этим.
— Однажды смотрю я, входит к нам какая-то женщина. «Нет ли у вас, — спрашивает, — комнаты свободной? Комнату я желаю снять». Ну, поговорила я с ней, и ушла она, а я смотрю на полу какая-то бумажка подброшена. Ну, я и поняла, что бумажку-то эту самую она нарочно, чтобы меня извести, достала и подкинула. Ну, а через два дня муж новую жену взял.
Мелек-Тадж-ханум и без того верила в подобные приметы, но Фирузэ хотелось еще больше укрепить ее в этой вере.
А Мэин, сидя в своем углу, пожимала плечами: ей было и смешно и жаль эту бедную женщину.
Почти три часа длились такие разговоры. Наконец вдали, в черноте ночи, засветился какой-то огонек. Слышно было, как сурчи сказал Хасан-Кули:
— Это фонарь Кушке-Насрет.
Через четверть часа карета стояла у почтовой станции. Самая живописная из всех остановок на кумской дороге, Кушке-Насрет стоит на горе, у подножия красивого холма, а перед ней внизу, на юго-востоке, расстилается озеро, известное под названием Царского Бассейна. Когда карета добралась до Кушке-Насрет, уже рассветало, и озеро внизу начинало поблескивать серебром.
Дамы вышли, сурчи быстро распряг лошадей.
— Хасан-Кули, — сказала Мелек-Тадж-ханум, — мне хочется как можно скорей приехать в Кум, так ты пойди, повидай наиба и скажи ему, чтобы больше чем на час нас здесь не задерживал.
Хасан-Кули собирался идти и уже произнес: «Бе-чешмь сэркар-ханум».
Но возле кареты появился сам наиб за подорожной. Хасан-Кули сказал:
— Сэркар-ханум желают как можно скорее попасть в Кум, так что, дженабе-наиб, прикажите поскорей запрягать.
Услыхав слова «сэркар-ханум», наиб поклонился и тоже сказал:
— Бе-чешмь, — будет исполнено!
Но в эту минуту подошел к нему сурчи, успевший уже привязать лошадей, и сказал:
— Вам бумага из Тегерана.
Он подал наибу пакет и сейчас же протянул руку, чтобы взять от Хасан-Кули свой анам.
Что за странная вещь этот анам, введенный в обычай на персидской почте, и кто первый установил зловредную привычку, подчиняясь которой, каждый пассажир за грубость дикого сурчи должен еще лично вручать ему анам? Уж брали бы, что ли, все сразу вперед, вместе с платой за билет: и пассажиру было бы спокойнее, и братья-персы не приучались бы к вымогательству.
Смешнее же всего то, что даже и тогда, когда сурчи только что опрокинул дилижанс или карету и сокрушил пассажирам ребра и зубы, он преспокойно подходит и требует анам.
Вид тегеранского пакета напугал наиба и, видимо, задавая себе вопрос: «Что случилось, что управление почты ему пишет, может быть, упущение какое или на него пожаловался пассажир, которому он нагрубил, и теперь «центр» задает ему выговор?», наиб побежал к дверям кавеханэ и вскрыл пакет при тусклом свете фонаря. По мере того, как он читал, нахмуренное лицо его прояснялось: очевидно речь в письме шла не о жалобе.