Ты понимаешь, дорогая, что это обстоятельство может уже дать нам некоторую надежду. Ведь если Сиавуш-Мирза отстранится, то пока твой отец выищет кого-нибудь другого и пока будет подготовлять твой брак с ним, пройдет много времени, а следовательно, у нас будет срок и, может быть, мне удастся каким-нибудь другим путем достигнуть своей цели, то есть — тебя. Любимая, надейся! Венера не оставит нас, она помогает любящим.
Целую — мысленно — твои руки и ноги.
Ферох Дэгиг».
Написав эти строчки, Ферох несколько успокоился. Надежда, что письмо его подействует на Сиавуша и тот захочет ему и Мэин помочь, оживила его. Он улегся в постель, долго мечтал, потом крепко заснул. В этот вечер он меньше обыкновенного думал о Джаваде: его целиком захватил другой вопрос, на разрешение которого, как он думал, теперь можно было питать некоторую надежду.
Он вскочил в шесть утра. Он еще сидел за чаем, когда пришла Шекуфэ. Ферох встретил ее с улыбкой и, передавая ей письмо, спросил, как себя чувствует Мэин. Мэин не показалась Шекуфэ особенно печальной. Это тоже порадовало Фероха. Он попросил Шекуфэ поскорее доставить письмо. Потом он позвал старого слугу отца и, дав ему точное указание, как разыскать дом Сиавуш-Мирзы, вручил ему письмо для срочной доставки по адресу.
Баба-Гейдар так хотел услужить Фероху, что чуть не бегом кинулся исполнять приказание, — только подошвы гивэ засверкали.
— Вы не смотрите, что я старый, можете быть уверены, что через час буду здесь.
Оставшись один, Ферох некоторое время ходил взад-вперед по комнате и думал. Потом оделся и вышел на улицу.
Он решил: «Если ответ Сиавуша будет благоприятным и я буду спокоен за Мэин, я все силы посвящу Джаваду».
Действительно, несчастный Джавад сидел уже три месяца, целых девяносто дней! При мысли о том, что прошло уже девяносто дней, а он все еще не мог сделать ничего для освобождения, Фероха охватывало раздражение, и он, как бешеный, топтал ногами землю, словно вымещал на ней все, что сделали люди. «Девяносто дней в темной камере, впереди еще шесть месяцев тюрьмы и сто плетей» — дико звучали в его ушах эти слова, и от одной мысли о плетях больно билось сердце.
Два часа Ферох бродил по улицам. По счастью, в местах, через которые он проходил, было не много прохожих. В этот час только на бесчисленных площадях южной части Тегерана людно и шумно: там, ругаясь друг с другом, спорят из-за наживы деллали, здесь идет ссора из-за цены лошади, дальше проходящие вереницы верблюдов и ослов сталкиваются друг с другом. А в северной части города царствует тишина. Только под вечер появляются здесь кучки «цивилизованных» молодых людей, «европеизированных» персов — погулять или побезобразничать.
Медленным шагом Ферох вернулся домой. Баба-Гейдар с ответом Сиавуша еще не приходил.
И еще час он прождал его.
Наконец открылась калитка, и Баба-Гейдар, задыхаясь и весь обливаясь потом, подал ему письмо. И сказал:
— Вы уж, пожалуйста, другой раз таким людям не пишите. А если будете писать, так меня не посылайте.
Ферох, медля вскрыть пакет, попросил его объяснить, что это значит.
— Так как же, — сказал Гейдар, — прихожу я туда, вижу — пишхедмет с другим разговаривает. Подал я ваше письмо, прошу передать Сиавуш-Мирзе. А он осмотрел меня с ног до головы и решил, должно быть, что я в письме этом работы или места прошу. Должно быть, зависть его взяла, — смотрю, безо всякого внимания к письму, стоит себе, с другим разговаривает. Полчаса таким манером прошло. Наконец у меня терпение лопнуло. Говорю: «Если ты не намерен передать своему барину письмо, я его снесу назад к моему барину». А он голову поднял, спрашивает: «А от кого же ты это письмо принес?» Я ему говорю: «Это письмо наш молодой барин для Сиавуш-Мирзы написал». Тут, гляжу, забеспокоился пишхедмет, как бы ему не попало! Бегом побежал в дом, потом приходит и говорит: «Изволили уйти в баню, подожди, когда выйдут из бани, прочтут и, если нужно будет, ответ напишут». Стал я опять ждать. И очень мне обидно стало. В старину не так было. У нас, бывало, уважали друг друга, по-товарищески все, уж если приходится столько ждать, бывало, стакан чаю дадут или трубочку покрепче поднесут. А эти — ничего подобного. Ну, мы, — старик стал говорить о себе «мы», — конечно, ругали как следует эту самую мэшрутэ и мэшрутэ-талабов, от которых все эти новые порядки пошли, и говорим пишхедмету: «Ладно, я посижу в соседнем кавеханэ да отдохну немного, а через полчаса опять буду к вашим услугам и возьму ответ».