А какая-то довольно пожилая дама, в старомодном платье в складку, из материи с крупными цветами, усеянном от шеи до пояса пуговицами, и в белом накрахмаленном чаргаде, оплакивала прелести доброго старого времени и приятную медленность паломничества в Кербела, совершавшегося в кеджевэ, и проклинала френги, настроившего железных дорог.
Среди дам вертелась Мелек-Тадж-ханум в голубой поясной чадре, исполнявшая обязанности хозяйки; она то посылала горничную за шербетом, то приказывала заправить для дам кальян.
Дамы оживленно щебетали, одни потому, что им действительно было весело, другие потому, что на обручении полагается смеяться и быть веселыми. Иногда какая-нибудь молодая женщина тихонько, одергивая подругу, говорила:
— На нас смотрит бабушка. Держи себя приличнее.
Наибольший интерес общества вызывали мотрэбы — артистки, сидевшие посредине комнаты. Одна из них играла на ручной фисгармонии, другая — на таре, третья била в зэрб — маленький барабан, а две — танцевали. Одна высокая, с каштановыми волосами, черноглазая, танцевала в дальнем углу зала какой-то персидский танец, другая, маленькая, полная, со смуглым лицом, выделывала у входа сальто-мортале, приводя в восторг этих бедных женщин, лишенных всяких удовольствий.
В одной из внутренних комнат того же здания, на маленьком диванчике сидит Мэин, бледная, с пожелтевшим лицом.
Возле нее брошен обручальный ее наряд — белое шелковое платье, прелестно сшитое по последней моде.
Лицо у Мэин совсем желтое, а глаза красные от слез. Это уже не прежняя Мэин. В ней есть теперь что-то от Джавада. И особенно эта желтизна лица, точно она ее у Джавада заняла. Мэин похудела, и на нежных руках ее выступили синие жилки.
Ее насильно выдавали за Сиавуша-Мирзу. Она по-прежнему отвергала этот брак и сотни раз заявляла отцу о своем окончательном решении. И теперь, когда она увидела, как мало ее любят отец и мать, она решила покончить с собой.
С самого утра домашние не знали, что с ней делать. Мать без конца умоляла и заклинала ее, грозила ей наказанием на страшном суде. Но Мэин не слушала. Она отказалась одеть свое подвенечное платье и не хотела убирать голову. Она всячески поносила агд. Разве это агд? Разве таков должен быть брачный союз?
Мэин бранилась и негодовала. Мэин проклинала весь мир. Мелек-Тадж-ханум, храня достоинство дома, не отвечала, стараясь взять уговорами и просьбами; то хотела задобрить ее с помощью десятка различных перстней, то обещала подарить ей часть своего личного имения, то принималась упрашивать ее не позорить отца и мать перед гостями.
Мэин нельзя было обмануть игрушками, а деньги она не ставила ни во что, но так как она решила свою судьбу и вынесла себе смертный приговор, то, обращаясь к матери, она сказала:
— Хорошо. Я оденусь.
Вечерело. Мэин была одна в своей комнате. Она тихо плакала.
Отворилась дверь. Вошла пожилая женщина в косынке, с большим ящиком в руках. Мэин поняла, что это мошатэ.
Мэин приготовилась одеваться.
Через час одевание было окончено. Волосы ее были зачесаны кверху и уложены на темени. Над прической возвышалась маленькая диадема с золотыми подвесками, из-под которой ниспадала на белое платье фата из золотых кружев. На ногах ее были белые с золотом туфельки.
Наступила, наконец, минута, когда Мэин повели в комнату обручения.
У Мэин дрожали ноги. Не на обручение шла Мэин, а на смерть. Она шла точно к виселице, а кто же может бодро идти к своей собственной виселице? Не радость, не светлое будущее рисовалось ей впереди — перед ней была гибель.
Две дальние родственницы взяли ее под руки, и так они подошли к дверям комнаты агда. Потом вошли и посадили ее на приготовленное сиденье, против которого на стене висело большое зеркало.
У здания бируни, среди цветников с разнообразными цветами, расселось мужское общество. Здесь тоже были расставлены всевозможные столики с массой лакомств и сластей.
Гости были самые разнообразные: юные, зрелые и старики. В таких случаях, естественно, общество разбивается на группы: молодежь с молодежью, зрелые люди со зрелыми, а старики со стариками.
Молодежь высказывала свои суждения о последних городских новостях, ругала новый кабинет министров, превозносила прежний кабинет. Некоторые, не терпевшие политики, беседовали об удовольствиях и развлечениях, рассказывая, чем они развлекались за последнее время. Один, например, рассказывал о том, как он велел напечатать карточки и стал раздавать их дамам, проходившим по Лалезару, поблизости его дома. Когда приятель спросил, в чем дело, он вытащил из кармана карточку, на которой было написано: