Татьяна Кигим
Страшный Жуткий Подвал
Не помню, сколько мне было, когда меня впервые туда отправили, но с тех пор, как себя помню, я уже не пытался убежать из подвала. То есть он существовал как бы всегда — как папа, мама и брат на Новый Год. Даже Кристина появилась потом, ее появление я прекрасно помню, а вот появление в моей жизни Страшного Жуткого Подвала — нет.
Наверное, наиболее верной аналогией было бы чтение: я помню себя с трех лет, но не могу вспомнить, как я учился читать. Мне кажется, я умел это делать всегда — так же, как передвигать машинки, или складывать кубики, или подносить ложку ко рту. И книги, которые я больше всего любил, были старые, потрепанные, зачитанные до невозможности — «Том Сойер» или «Сказки народов мира»: бабушка рассказывала, что их читала еще моя мама — когда, конечно, ей было интересно все это читать. Были книги и глянцевые, новые, с цветными картинками, но мне они нравились меньше; не было в них, знаете, чего-то такого… книжного, настоящего. Они пахли типографией, а я любил — чтобы пахли книгой и пылью. Может быть, потому, что все старые книги и подшивки журналов в подвале пахли по-настоящему — прошлым.
В любом случае, «Азбуки» или «Колобка» среди моих книг точно не было, они, вероятно, остались в совсем глубоком младенчестве. Я не помню времени, когда я не умел читать. Это как воздух; как подвал.
Да, так он и назывался — Страшный Жуткий Подвал. Не знаю, кто придумал ему такое название, может быть, мама или, скорее, папа, а вероятней всего — кто-то вроде вечно пьяного соседа Васяти, развалившегося в нашем обтрепанном кресле с тошнотворно дымящейся сигаретой. Так и помню, как он кривится своей подлой улыбочкой и свистит сквозь выбитые зубы: «…а не то мама отведет маленького мерзавца в тот самый Страшный Жуткий Подвал!». (Вот бывает, заметьте, замогильный шепот — так вот, это был самый настоящий замогильный свист). А может, я сам сочинил название своему почти что постоянному местопребывалищу, но в любом случае, что касается истории происхождения данного топонима — вряд ли мне кто-нибудь о ней расскажет.
Кто знал, во всяком случае, давно умер.
Не умер Энтони, мой старший брат с американским именем, но он в то время, когда я сидел в подвале, был в Америке. Он и сейчас в Америке.
А подвал… что ж, подвал исчез, когда на месте старых девятиэтажек строили новый жилой микрорайон. Но эта история моего личного конца света относится к тому времени, когда наша розовая девятиэтажка была еще совсем новым, пахнущим свежей штукатуркой и современным до невозможности зданием. Например, его сдавали с уже имеющимся узлом интернета. То есть был наш дом тогда до ужаса современным. И это было как раз пред затмением — весьма знаменательное, я бы сказал, явление почти что символического значения, — и было мне шесть с половиной лет.
Но в подвале, вы знаете, свет был.
Там вообще много чего было.
—… подлец, скотина, ублюдок, иуда, мерзавец, сучара, щенок, негодяй! — от визга мамы закладывало уши. Мама кричала так складно, что я даже подумал, что она сочиняет стихи. Я и сам сочинял; но дядя сказал, что поэты нам в семье нужны не очень, тем более плохие. (В шестнадцать я, правда, опять принялся за старое — и убедился, что дядя был прав).
Мама орала, волоча меня по коридору к лестнице, больно вывернув мне руку и даже не давая подняться на ноги; надсадно орала пятимесячная Кристинка. Наверное, ей тоже не было удобно под мышкой у мамы, тем более что бутылочка, из которой она сосала смесь минуту назад, закатилась за холодильник. Мне стало стыдно, что из-за меня не покормили сестренку.
Щекотал ноздри резкий аромат разлитого коньяка; на мамины вопли из соседней квартиры выбежал матерящийся Васятя со своей оглушительно лающей псиной; Кристинка уже просто захлебывалась, а внизу начала ругаться баба Клава. Как обычно — на «всяких уродов, жить не дают спокойно, изверги…». Весь дом проснулся: соседи орали, внизу кто-то стучал в потолок, а кто-то требовал вызвать милицию.
Я, конечно, молчал, и без меня воплей в этом доме хватало. Мать протащила меня по лестничному пролету, на щеке появилась ссадина, а коленки, похоже, были разбиты о бетон в кровь. Поскользнувшись на площадке, мать выронила сверток с ребенком на пол, Кристина заорала совсем дико, и я, подхватив сестру на руки, рванул вниз со всей возможной скоростью, еще успев заметить в глазах матери что-то вроде растерянности. За нами она не гналась, я только услышал, пробежав пять пролетов, как она устало говорит соседям: «Пошли на хер, суки поганые… мои дети». А потом я вывалился в подвал, вбежал в наш «закуток», захлопнул за собой дверь и сел на пол. Кристинка почти успокоилась, но очень больно ерзала по моим разбитым коленям. Но сил переложить ее на пол не было. Я откинулся к стене. Сердце выскакивало из груди. Обиды не было, только недоумение: ну ведь ничто же не предвещало такого скандала!