Конечно, вы скажете: какая игра мальчишке без друзей? Но ведь и наверху я играл все чаще один, или с Васятей… На дворе я бывал редко, друзей у меня не было, к чужим детям я тянулся, но в то же время их как-то сторонился… В садик я не ходил, и в школу тоже. В сентябре по чьей-то жалобе к нам пришел инспектор из отдела опеки, и долго говорил с мамой и папой. Они ему отвечали очень резко и зло. Инспектор говорил, что сентябрь, и что хотя ребенку (то есть мне) шесть с половиной, но можно взять в интернат, и у родителей одной обузой станет меньше, а меня будут кормить и воспитывать.
Мама закричала на инспектора, папа сказал, что сейчас возьмет из сейфа ружье и пристрелит гада, а Васятя сказал, что пойдет за обрезом и притащит псину, чтобы труп не выносить. Инспектор побледнел, собачьим кормом он становиться не желал, а тут еще и я возмутился: сказал, что меня кормят, и если бы еще иногда шоколад покупали, то я бы вообще счастливым был.
Но мама не оценила, что я их, родителей, защищаю, и дала мне подзатыльник. А Васятя сказал, что от шоколада задница слипнется, и он в мои годы помои жрал.
Инспектор ушел, как и остальные до него; они вообще к нам часто приходили, говорили, что из мэрии и администрации.
…В подвале можно было кувыркаться. Было удобно, и можно было спать на полу. И не чистить зубы перед сном. Согласитесь, веский аргумент в защиту подвала?..
В подвале была еда. Ящики консервов высились штабелями. «На всякий пожарный», говорили родители. Мы их не покупали: отец приносил их с работы, а мама относила в подвал. При этом она часто говорила отцу: «… дождешься, что засекут и поймают». Отец отвечал, что по хер. Мать страшно обижалась и ссорилась.
Открывать консервы меня научил дядя. Я вообще всегда с восхищением смотрел на дядю… ведь именно он научил меня стрелять из пневматической винтовки, только с ним я гулял по городу и заходил в супермаркеты, и он же покупал мне такие важные и нужные вещи, как «сидюшник» и переводные татуировки. Он обещал меня взять на рыбалку и показал, как готовить яичницу. И консервы открывать меня научил дядя. «Банку тушенки, племянник, надо уметь открыть камнем», — говорил он. В общем, я не голодал.
А там, где еда, разумеется, есть и крысы. Их было двое: я назвал их д’Артаньян и Констанция. И все ждал, когда же у них появятся крысята, чтобы назвать их Атосом, Портосом и Арамисом. А если будет много — Ришелье и Айвенго. И еще как-нибудь.
Мы играли в узника замка Иф. Д’Артаньян получал графский титул, а Констанция превращалась в дочь турецкого паши. Сокровищами служили мамины стекляшки и всякие интересные вещицы из тайника, который я нашел в полу. Поверх бетона были наложены доски со всякими утеплителями; вот там-то я и нашел золотые дореволюционные рубли и червонцы двадцатых годов. Наигравшись, я, конечно, прятал их обратно. Родители бы явно не одобрили такую затею…
Но, согласитесь, было очень хорошо, что они не положили эту шкатулку в сейф. Иначе играть с крысами было бы не так интересно. Я видел сейф у отца в кабинете, видел, как он его открывал, залпом выпив пол-бутылки коньяка — там, в сейфе, лежали всякие бумаги. В этом кладе тоже были бумаги — в ламинате (да-да, я знал много умных слов в свои шесть с половиной лет! Даже такие, как квазар и менструация. Я же говорил, что много читал и еще иногда — подслушивал разговоры взрослых. Естественно, подслушивал по возможности — то есть, как правило, обрывки, и только интересные; особенно интересно папа говорил за бутылкой «Хеннеси», когда в гости приходил наш дядя и Игнатий Валентинович, тот самый, что называл меня крысенышем).
Кристинка спала на сундуке. Можно было положить и на пол, но спокойно она засыпала только на бабушкиной «скрыне». Бабушку я видел редко, она все просила, чтобы нас к ней возили, и злилась на родителей. И часто говорила маме: «А ты, доченька, совсем сопьешься, и внуков мне сгубишь… А какой девочкой была! Отличницей…».
Наверное, вы думаете, что я совсем не любил родителей. На самом деле это не так. Любил и вечно озабоченного, мрачного отца, от которого постоянно пахло коньяком; и нервную, всегда обозленную мать, от которой тоже нередко пахло «Хеннеси» или «Курвуазье», и даже ее синие круги под глазами — не любил только в отдельные моменты жизни — например, когда она пересчитывала банки с земляничным вареньем.
Да, как раз в подвале-то и было это самое варенье. На кухне стояла одна банка, и та очень высоко, на верхней полке. А в подвале банок с земляничным вареньем было очень много. Другие банки меня не интересовали. Ну, не так уж совсем не интересовали, в случае чего я мог бы съесть и сливового, и вишневого, и даже яблочного, да и от абрикосового бы не отказался, но земляничное варенье — это была розовая мечта моего детства, душистая, как ягода, светлая, как солнечный луч… Но осуществить ее (то есть сожрать хотя бы полбанки разом) мне не удавалось. Мама «фарвартер» отмечала маркером. Как у Толстого: «Пришла мама и сочла сливы».