За наполовину отдернутой драпировкой он разглядел белое платье, в котором она появилась на сцене, а внизу, под вешалкой, — пару крохотных серебристых сандалий, совсем недавно облегавших ее ступни.
Он вышел из ложи в то самое мгновение, когда она покидала сцену, но людская толчея помешала быстрому продвижению, и теперь он уже не сомневался, что на какие-то считанные секунды разминулся с ней.
Будучи частым гостем за кулисами театров, князь поразился необычному ощущению, которое вызывала у него эта гримерная.
Мгновение он не мог взять в толк, в чем же состояло отличие: ведь гримерные всех театров почти неразличимы меж собой.
Потом он сообразил, что не замечает на туалетном столике обычного ассортимента из флаконов с духами, стеклянных баночек с косметическими мазями, пудрой, румянами, гримом — со всеми столь знакомыми ему милыми мелочами.
Не видно было газетных вырезок, которые обычно закрепляют под оправой зеркала или клеят на стены. Не было и разнообразных амулетов: заячьих лапок, косточки цыпленка, медальонов; не было ни одной куклы, которыми многие актрисы так любят украсить свои гримерные и постели.
Князь вдруг понял, что, не считая кисточки и гребешка, личные вещи здесь вообще отсутствуют.
Он не ошибся, подумалось ему, когда предположил, что Локита вовсе не пользуется косметикой, и все же трудно было поверить, что женщина, связавшая жизнь с театром, располагает столь скудным количеством личных аксессуаров.
Именно тогда, разглядывая ее туалетный столик, он и обратил внимание на посланную им корзинку с орхидеями.
Пусть Локита оставила ее, подумал он, однако в компании этих звездчатых орхидей, что с такой тщательностью он подбирал, все остальные цветы казались низкосортными и вульгарными.
Заглянув в корзинку, в которой были расставлены его цветы, он выяснял, что там недостает двух вещей: белой бархатной коробочки и его визитной карточки.
— Итак, она забрала их!
Когда он спустился по лестнице и подошел к смотрителю, на устах его играла удовлетворенная улыбка.
— Мадемуазель Локиты там нет, — сказал он.
— Да, месье, она вышла из театра через несколько секунд после того, как вы пошли ее разыскивать. Вы, наверное, разминулись с ней в коридоре.
— Быть того не может!
— Мадам Андерсон оставила вам эту коробочку, месье. Она велела передать, что мадемуазель Локита считает этот подарок для себя оскорбительным.
Князь нахмурился, взял коробочку, сунул ее в карман и, не сказав ни слова, вышел на улицу.
Он пребывал в полной уверенности, что его дар — вкупе с цветами, которые он выбирал с такой дотошностью — будет принят. Он не мыслил иной судьбы для подаренных им вещей.
В прошлом ему не раз приходилось добиваться благосклонности актрис, в том числе балерин из труппы русского Императорского театра. Лишь немногие из них пытались принять на себя роль эдакой неприступной крепости, но женщину, которую нельзя было бы завоевать при помощи бриллиантов — особенно когда те достаточно крупные и дорогие, — встречать ему доселе не доводилось.
К своему же немалому удивлению, на обратном пути из театра князь стал склоняться к выводу, что избрал неверную тактику.
Локита, несомненно, настолько не похожа на обычную артисточку, что предложение подарка, олицетворяющего блеск и славу этого мира, такому совершенному, сотканному из эфира существу и впрямь, пожалуй, можно расценить как оскорбление.
«Я должен был действовать не так неуклюже», — укорял он себя.
Все еще хмурясь, он вошел в Английское кафе, где у него была назначена встреча с лордом Марстоном.
Меж ними было достигнуто соглашение, что если, как то с уверенностью предвкушал князь, Локита явится на ужин вместе с ним, его друг немедля ретируется; теперь же лорд Марстон, не скрывая довольной усмешки, посматривал на князя, садящегося к столику в одиночестве.
— Сдается мне, она не захотела с тобой ужинать? — осведомился он.
— Я не застал ее в театре, — раздраженно отвечал ему князь.
— И что же, она не поблагодарила тебя за безделушку?
— Дуэнья возвратила ее, сказав, что мадемуазель Локита считает такой подарок оскорбительным.
Лорд Марстон был вне себя от восторга:
— Я ведь советовал тебе не обращаться с ней так, словно она заурядная хористочка, которой можно вскружить голову блеском камешков.
— Ты был прав, Хьюго, — с горечью согласился князь. — Придется начать все сначала.
— Можешь уже сейчас начать оплакивать свое поражение, дружище. Эту крепость осаждали и не такие, как ты, и все тщетно.