— Я еще далеко не готова к этому.
Джонатон стал издевательски присвистывать, но Марийка остановила его:
— Знаешь, что самое трудное?..
— Знаю — очень трудно разговаривать с тобой.
Марийка рассмеялась:
— Ты, как и Лайза, заставляешь меня смеяться, когда я пытаюсь говорить о серьезных вещах, которые меня тревожат.
Он тут же посерьезнел:
— Слушаю тебя внимательно, извини, продолжай.
— У тебя есть время ходить в настоящий театр?
— Вот это да! Разговоры с тобой, Марийка, меня всегда потрясают. Мы поговорили о любви, о проблемах бизнеса, а теперь заговорили о театре. Какие пьесы ты предпочитаешь? Никогда ни с кем я так интересно не разговаривал по телефону за всю свою жизнь.
А мысли Марийки перескакивали с предмета на предмет. Она решила, что настал момент рассказать Джонатону о своем настоящем отце. Она глубоко спрятала мысли о нем и ни с кем этот вопрос, после разговора с Лайзой, не обсуждала. Она считала, видимо, что это больная тема, и сама не заводила беседу об этом. Слишком мало времени прошло после похорон Чарли Рассела. Лайза только один раз сказала:
"Мама, когда-нибудь мы поедем с тобой в Венгрию, как хотел дедушка?". — "Как-нибудь, Лайза, поедем…" — ответила Марийка.
И вот Марийка, которая могла бы по праву носить фамилию Бокани, решилась и рассказала Джонатону то, что поведал ей Чарльз Рассел в свой последний приезд в Нью-Йорк.
Джонатон внимательно ее слушал, не перебивал, молчал, когда Марийка делала долгие паузы. Она все рассказала, и словно камень с души свалился, не могла она больше держать эту новость про себя.
— Ты не должна чувствовать за собой никакой вины, что расспрашивала его об отце, хотя это нормальная реакция. Ты все еще горюешь о Чарли Расселе, но сердце не может жить только горем.
— Но я не могу примириться с мыслью, что был еще один отец — странная, романтическая, таинственная фигура, мужчина, чьи гены есть во мне, который так и не успел узнать о моем рождении.
— Ты думаешь о нем, как о живом, но его нет, Марийка. Он не оказал никакого влияния на твою жизнь. Не придавай ему сейчас столько значения.
— У матери был только один ребенок — я! Я не могу думать, что Иштван Бокани никогда не существовал. Благодаря ему я родилась на свет.
— Во всяком случае, я за это благодарен ему!
— Жаль, что ты не видишь сейчас моей улыбки.
— Я чувствую ее. Она легкая, как крылья бабочки.
— Какой же ты болтун, Джонатон Шер!
— Так пожелай мне спокойной ночи. Я уже подумываю — не купить ли мне "Америкэн телеграф энд телефон компани", чтобы не разориться на счетах за телефонные разговоры.
— Спокойной ночи, мой дорогой! — сказала Марийка, после его звонка ей стало легче на душе, хотя многие проблемы еще только предстояло решать.
Она знала — существует такой человек на свете, Джонатон Шер, и он любит ее.
Это — главное.
8
Был один из тех дней, когда клиенты "достали" ее своими звонками и неудовлетворенным любопытством. Им мало было того, что их фото и статьи о фирмах появились в последних выпусках бизнес-страницы "Нью-Йорк таймс" и "Форбс". Они замучили ее вопросами, а почему пресса не сказала того-то и того-то, то-то не заметила, это не уточнила, почему опубликовали фото в урезанном виде — "я там есть, а моих компаньонов отрезали".
В такие дни она готова была послать всех к черту!
Сидни Миллер был одним из таких надоедливых клиентов.
— Я недавно видел в газете упоминание вашего имени, Марийка, среди гостей на приеме в Белом доме. Почему бы вам не сделать такую вещь для нас, если только захотите.
— Это не в моих силах, Сидни.
— Рейчел говорит, что это мечта всей ее жизни — пойти на вечерний прием в Белый дом. Не на экскурсию, не по случаю, а именно на прием, государственный прием с обедом, вы понимаете, о чем я говорю.
— Сидни, как вы себе это представляете? Я звоню президенту Соединенных Штатов и отдаю ему распоряжение пригласить моих знакомых, чету Миллеров на обед.
— Вы ведь давно дружите с Уотсонами, не так ли?
— О, Боже! Сидни!..
— Подумайте, как это сделать. Все, что я вас прошу, — попробуйте. — И он быстро распрощался.
Гортензия вошла в кабинет Марийки с пачкой записок о просьбах клиентов перезвонить им лично.