Маймуна начала ритмично двигать бедрами, не желая отпускать его. Когда палец погрузился еще глубже, она громко застонала.
– О нет! – в забытьи вскрикнула она.
Он слишком хорошо знал, что надо делать. Прошла не одна минута, а он все продолжал ласкать ее так, как только языком и пальцами мужчина умеет ласкать женщину.
Его теплые губы мяли ее нежную плоть, а палец погружался все глубже, и она уже ощущала приближение жаркой волны страсти. Она словно впала в забытье.
Он ласкал ее все утонченнее и настойчивее, и она уже не могла сдерживаться. Протяжный стон вырвался сквозь сомкнутые губы и жаркая волна наслаждения поглотила джиннию.
Когда она очнулась, то почувствовала прохладный ветерок, который приятно остужал ее разгоряченное тело. Буря желаний так ее утомила, что она не в силах была открыть глаза.
Маймума потянулась к своей груди. Она будто стала полнее, тяжелее. Словно во сне, Маймуна провела пальцами по телу, повторяя путь, пройденный губами любимого. Но стоило ей опустить руку к низу живота, как рядом раздался рокочущий смешок.
– О нет, любимая, все только начинается. Это моя игрушка…
И нежный язык вновь коснулся ее цветка наслаждения. Ощущение было таким острым, что причинило мгновенную боль. Маймуна невольно вскрикнула. И в это мгновение ифрит накрыл ее тело своим. Джинния ощутила, как в ее лоно вторглась его плоть, такая нежная и прекрасная, дарующая наслаждение, какое невозможно забыть очень долго. Стоны джиннии и ифрита слились в один. Дети магического народа соединились в едином водовороте наслаждения.
А жившие неподалеку люди со страхом прислушивались к гулу, пытаясь понять, просыпается ли это вулкан, или, быть может, пыльная буря из южных пределов пытается добраться до взращенных с любовью садов…
Макама[1] первая
В тот день Шахраману, царю теплой страны у теплого моря, исполнилось сорок лет. Был он высок, хорош собой и умен. Настолько умен, что понимал: жизнь человека, даже и царя, не вечна, и любому, а особенно царю, нужны наследники. Понимал он и то, что самая большая сладость в жизни – нет, не любовь! – самая большая радость в жизни – научить малыша смотреть на мир твоими глазами, отдать ему все, что сам познал и полюбил. А наследнику царского рода нужно передать много больше.
И был царь Шахраман печален – ибо не имел он наследника. Было царство, богатое и спокойное, были царедворцы, льстивые и изворотливые, был гарем – многочисленный, но скучный.
– О величайший из великих, о мудрейший из мудрых! О чем ты печалишься в такой торжественный день?
Сладкий как патока голос визиря потек от двери в покои. Неумен был визирь, но верток. А потому до сих пор царь оставлял его на этом посту.
– Нет, благородный Гусейн, я не печален. Я лишь задумчив.
– О чем же задумался ты в это светлое утро?
– Я мечтал о наследнике… Достигнув многого, я начал чаще задумываться о том, кому я передам все то, что увидел и узнал, кто сядет на этот трон в тот день, когда я в изнеможении смогу лишь закрыть глаза.
(Визирь уже много раз прикидывал, каково оно – восседать посреди дивана на мягких шелковых подушках…)
– Но ты же еще совсем молод! – в притворном ужасе вскричал визирь.
– Я, точнее, не стар. И я понимаю, что без наследника скоро стану смешон. Ибо всех известных мне царей Аллах милосердный облагодетельствовал детьми и даже внуками. И лишь в моих покоях не слышны детские голоса.
– Но твой гарем – подлинное украшение подлунного мира! Ни у кого из царей нет таких прекрасных наложниц!
Теперь в слащавом голосе визиря слышалось и возмущение. Да, визирь знал, о чем говорил, – частенько евнухи, задобренные щедрой мздой, приводили в покои визиря царских наложниц (эту часть дворца визирь уже давно считал своей… мечтая, впрочем, о том дне, когда назовет своим и тронный зал).
– Они прекрасны, да… Но скучны. И утехой служат лишь на ночь. А с приходом дня мне хочется видеть рядом с собой не кукольное личико… И слышать не «слушаю и повинуюсь!», а слова мудрой и доброй любящей женщины…
Визирь подумал, что нет для мужчины слаще слов, чем «слушаю и повинуюсь!», но предпочел промолчать.
Царь тоже замолчал. Легкий ветерок достиг покоев и нежно коснулся его лица. Это дуновение словно обожгло его. Мысли обрели стройность, и вдруг Шахраману показалось, что из тягучего болота его лодчонку вынесло в стремительную реку. Он принял решение.
– Повелеваю – собери диван и распорядись, чтобы готовили посольство. Я собираюсь в путь. Надеюсь, что через неделю караван уже будет в дороге.