Лицо мадам сурово.
— Для вас Император сделает исключение.
Сергей выходит. Он взъерошен.
— Сказала, что буду повешен.
В дверь входит Павел Пестель. Сергей хмуро прохаживается из угла в угол. Пестель выходит озадаченный.
— И мне предсказала веревку с перекладиной. Полагаю, вещунья лишилась ума от страха перед русскими победителями.
Такими они появились в Премухино.
В борьбе двух крайних мнений при основании "Союза спасения" и при становлении устава "Союза благоденствия" Александру Михайловичу пришлось употребить все свои дипломатические способности.
— Необходимость изменения образа правления, — терпеливо убеждал спорщиков живой свидетель падения Бастилии, — существует только в воображении весьма небольшого кружка молодежи, не давшей себе труда взвесить всех бедственных последствий, которые неминуемо произойдут от малейшего ослабления верховной власти в стране, раскинутой на необъятное пространство. Усиление, а не умаление власти может обеспечить развитие народного благосостояния в нашем небогатом и редко населенном государстве.
Александр Михайлович был непоколебим.
— Но демократия! — горячился Сергей Муравьев. — Примеры Греции и Рима, участие в управлении всех свободных граждан! Разве история ничему не учит?
Александр Михайлович потуплял взор, вздыхал и со всевозможной мягкостью охлаждал горячие головы заговорщиков.
— Всенародное участие в управлении страной есть мечта, навеянная нам микроскопическими республиками Древней Греции. В странах теплых, богатых и густонаселенных ограниченные монархии еще могут существовать без особого неудобства; но при наших пространствах, в суровом климате и ввиду неустанной европейской вражды, мы не можем переносить атрибуты верховной власти в руки другого сословия.
Он склонял Муравьевых на свою сторону.
— Самодержавие представляется у нас не столько необходимостью или нужностью для интересов династических, сколько потребностью для народа и безопасности государственной.
Устав "Союза Благоденствия", который способствовал образованию умеренного крыла декабризма, был целиком разработан в кабинете Александра Михайловича Бакунина, не без влияния его старомодного консерватизма. Это смягчило участь многих декабристов.
1825 год. Санкт-Петербург. Над городом висели хмурые декабрьские тучи, серое каре войск недвижно темнело Сенатской площади. От него исходила угроза. Охваченный ею, высокий красавец, со вчерашнего дня, супротив своей воли, Император Всея Руси Николай I, молился в церкви вместе с семьей.
Свита, генерал Сухозанет, Василий Левашов и другие ожидали его на площади. При появлении государя генерал Сухозанет четко шагнул навстречу.
— Бунтовщики вооружены, Ваше Величество.
— Вы полагаете, надо стрелять?
Николаю I отчаянно не хотелось ввязываться в стрельбу, и, как новичок, он молил о помощи. Сухозанет понимал это.
— Во спасение империи, Ваше Величество!
Со стороны войск доносились возгласы, дружные крики.
— Ура Константину! Да здравствует Конституция!
Царь был удивлен.
— Они знают слово «Конституция»?
— Им сказали, что это жена Константина.
Василий Левашов, уже влиятельный сановник, исподволь наблюдал за Николаем I. За прошедшие годы Василий Васильевич высоко взлетел по службе, имел дома в столице и Москве, пользовался доверием правительства. Сейчас он был весь внимание, наблюдая за молодым царем.
— Могучий мужчина, — соглашался сам с собой. — Бледен, как полотно. Свалилось на него. Отца задушили, деда прибили, пращура отравили…
Николай I медлил и медлил.
— Грех начинать царствование с пролития крови подданных.
— Я прикажу стрелять холостыми, — Сухозанет брал на себя. — Не послушают, пустим картечью поверх голов. А уж коли и тогда не вразумим, пускай пеняют на себя…
Почта в Премухино приходила раз в неделю. Обильная, книжная и журнальная, на пяти-шести языках. И весточки от друзей, родственников. Радостный день!
Александр Михайлович на ходу сломал сургуч на первом конверте.
— От Василия Левашова. Старый друг! Вспомнил меня.
И замер с письмом в руке.
— Они осмелились! О, горе! Стрельба, аресты… — и без сил опустился в кресло, дочитывая. — «сожги письма, бумаги, любые сношения».
Исход декабрьского восстания 1825 года стал потрясением для всего семейства Бакуниных. Когда страшная весть достигла Премухина, все затихло в просторном доме.
Ночью хозяин имения жег в печи письма, дневники, черновики.