Выбрать главу

В тринадцать лет, обостренный, поперечный, он переживал ужасные муки. Отношения с матерью были ножевыми, с подростковой уязвимостью он сгорал от стыда, что она знает его изъян. С отцом было помягче.

— Объясни ему, наконец, по-мужски, — вздыхала Варвара Александровна.

— Ни-ни, — Александр Михайлович тряс лицом. — Сейчас любое слово как огонь к сену. Возраст!

— Ах, мой друг! А мне-то… где взять любовь к нему? Десять детей! Жалко его.

Александр Михайлович крепился сердцем.

— Жалость ломает человека. Несчастье, напротив, кладет величие на чело тех, кои умеют вынести его.

Что делал оскорбленный ребенок в тверских лесах? Пенял на судьбу? Почему, почему именно его наказала она? Младшие браться, рождавшиеся один за другим, домашние коты, псы, жеребцы — все были полноценными, не обойденными судьбой. Пусть никто-никто не знает об этом, но знает мать!

— Она виновата! Она! — непосильные переживания для детской души. Он падал в траву, рыдал горько и безутешно. Все виноваты, весь мир виноват перед ним, разрушить, опрокинуть его жестокость и несправедливость! Никакой пощады этому миру!!

Мать, с юных лет обремененная многодетностью, навряд ли проникалась тайнами душевной жизни любимых чад. Ее стараниями все были здоровы и прекрасно воспитаны. Зато отец, мужчина, мог бы объясниться с ребенком! Но… избегал, тянул, старался не замечать. Так никто и никогда не поговорил с Мишелем всерьез и спокойно о том, что огнем калечило юную душу, не нашел точных слов, чтобы разъяснить мальчику его особенность, умиротворить глубинные страхи и обиды.

Едкая, едва заметная трещина змеилась между родителями и старшим сыном.

Однажды он лежал в траве и смотрел в небо. Бурные рыдания его стихли, слезы просохли. Он многое слышал о своих казненных и сосланных родственниках, посмевших выступить против власти.

— Все неспроста, — засветилась мысль. — Быть может, я отмечен свыше. Не для меня тихие радости семейной жизни, я не буду жить для себя.

Подросток вскочил на ноги. Новая сила входила в него.

— Сам Бог начертал в моем сердце судьбу мою. "Он не будет жить для себя!" … Вот оно что!

Мишель гордо посмотрел вокруг. Пусть. Теперь он знает.

Четырнадцати лет Михаил Бакунин был определен в Императорское артиллерийское училище близ Санкт-Петербурга и на долгих пять лет покинул райскую жизнь среди возлюбленного семейства.

— Варенька, — настороженно окликнула племянницу Татьяна Михайловна. — Ты придешь нынче ко мне читать Четьи-Минеи?

Варенька, стройная темноволосая и темноглазая девушка шестнадцати лет, отрицательно качнула головой. Это был отказ. С невнятным бормотанием тетка сердито взглянула на нее и махнула обеими руками.

— Уж диви заняту была! Скверная девчонка.

— Не обзывайте меня!

Девушка проскользнула вперед, скрылась в своей комнате и заперлась изнутри. Бросилась на постель, лицом в подушку, и, задыхаясь, стала рыдать, тихо, чтобы не слышали. Потом в слезах опустилась на колени.

Отче наш, Иже еси на небесех!

Да святится Имя Твое,

Да приидет Царствие Твое…

Лицо ее исказилось, из глаз полились слезы, кулаки сжались.

— Кому ты молишься? Бога нет! Я сойду с ума от сомнений! Я урод, отверженное творение, я не верю в Бога!

До каких пор? Сколько, сколько раз за последние годы с нею происходило одно и то же!

Все началось с того, что в тринадцать лет во время поста она прочитала книгу St.-Francois de Salle. Это было подобно удару грома! От исступленной веры в Бога, от ужасного разлада между долгом перед Ним и своими "грехами" она чуть не зарезалась. Душа горела как в огне. Когда мучения оставляли на миг ее душу, она оглядывалась по сторонам и удивлялась, что вокруг все спокойно. Как они живут, и может ли она жить так, как они?

Никто не понимал ее, от нее отшатывались.

Детские и отроческие душевные невзгоды у детей Александра Михайловича происходили на редкость драматично. Но к папеньке, любящему, всезнающему, холодновато-отстраненному собственным совершенством, никто подойти не решался. Матери же и вовсе не удавалось стать доверительной отдушиной для собственных чад, к ней испытывали почему-то даже тайную нелюбовь.