Мы говорили об опере, театре, приезжих, погоде и о самих себе. Я сказала, что мой настоящий отец был лодочником; она засмеялась и спросила, правда ли, что ступни у нас - с перепонками.
- Конечно, - сказала я, и она рассмеялась этой шутке.
Мы поели. Бутылка опустела. Она рассказала, что вышла замуж поздно и не слишком охотно, поскольку всегда была упряма, а доход у нее свой. Ее муж торговал редкими книгами и рукописями, привезенными с Востока. Старинными картами с обозначениями берлог грифонов и убежищ китов. Картами с обозначенными на них кладами - они утверждали, что там захоронен Святой Грааль. Муж был спокойным, культурным человеком, и она его любила.
Сейчас он в отъезде.
Мы поели, бутылка опустела. Темы светских бесед исчерпаны; оставалось только повторять сказанное. Наступила неловкая пауза. Я пробыла у нее больше пяти часов; пришло время откланяться. Мы встали, она двинулась за чем-то, а я лишь протянула руку, только и всего, и тут она кинулась ко мне, и ладони мои легли на ее лопатки, а ее руки обхватили мою спину. Мы стояли так несколько мгновений; а потом я осторожно коснулась губами ее шеи. Она не отстранилась. Тут я набралась смелости, поцеловала ее в губы и слегка прикусила нижнюю.
Она поцеловала меня.
- Я не могу лечь с тобой в постель, - сказала она.
Облегчение и отчаяние.
- Но я могу целовать тебя.
Вот так, с самого начала, мы разделили наше наслаждение. Она лежала на ковре, я - под прямым углом к ней, встречались только наши губы. Целоваться в такой позе очень странно. Тело, жадно стремящееся к удовлетворению, вынуждено довольствоваться одним-единственным ощущением. У слепых более острый слух, а глухие чувствуют, как растет трава. Так же ведут себя губы. Они становятся средоточием любви; все - в них, все приобретает новый смысл. Сладкая и точная пытка.
Позже я выскользнула из ее дома, но не ушла, а стала следить за тем, как она переходит из комнаты в комнату, гася свет. Она поднималась наверх; позади нее смыкалась темнота, пока не остался лишь один огонек - ее собственный. Она говорила, что когда мужа нет, она часто читает перед сном. Но сегодня она не читала. Немного постояла у окна, а потом в доме стало черно.
О чем она думает?
Что чувствовует?
Я медленно шла по тихим площадям. Миновала Риальто; над водой стоял туман. Лодки были накрыты и пусты, лишь кошки спали под лавками. Вокруг ни души даже нищих, что обычно заворачиваются в свое тряпье в каждом дверном проеме.
Как же это получается? Живешь размеренной жизнью, которую слегка презираешь, но в целом доволен ею, а затем вдруг понимаешь, что твердый пол превратился в люк, и оказываешься в совершенно другом месте, география которого неизвестна, а обычаи неведомы.
У путешественников, по крайней мере, есть выбор. Поднимающие парус знают, что в чужих странах все будет иначе. Исследователи готовятся заранее. Но мы, кто путешествует с током крови и оказывается во внутреннем городе случайно, подготовиться не успеваем. Мы, до того говорившие бегло, вдруг понимаем, что жизнь подобна иностранному языку. Оказываемся где-то между болотом и горами. Где-то между страхом и сексом. Страсть лежит между Дьяволом и Богом; путь к ней внезапен, а от нее - горек.
Собственные мысли удивили меня. Я молода, передо мной - весь мир, будут и другие. Впервые со дня встречи с ней я взбунтовалась. Мой первый вызов самой себе. Больше не стану к ней ходить. Приду домой, сброшу эту одежду и куда-нибудь отправлюсь. Могу вообще уехать, если захочу. Наверно, за пару услуг мясник согласится свозить меня в Париж.
Подумаешь, страсть. Плевать мне на нее.
Я плюнула в канал.
Но тут между облаками появилась луна, полная луна, и я подумала о своей матери, которая верила и плыла на ужасный остров.
Поверхность канала - как шлифованный черный янтарь. Я неторопливо развязала шнурки, ослабила их и сбросила сапоги. Между пальцами ног светились мои собственные луны. Бледные и непрозрачные. Почти ненужные. Я часто играла с ними, но не относилась к ним всерьез. Мать никогда не говорила мне, верны ли слухи, а кузенов-лодочников у меня нет. Мои родные братья уплыли.
Могу ли я ходить по воде?
Могу ли?
Я сделала несколько неуверенных шагов к темной воде и остановилась. Ноябрь, как-никак. Если уйду под воду, могу умереть. Я утвердила ступню на поверхности, и нога тотчас погрузилась в холодное ничто.
Может ли одна женщина любить другую дольше одной ночи?
Я шагнула вперед, а наутро, говорят, по Риальто бегал нищий и рассказывал о молодом человеке, который ходил по каналу, как по суше.
Я рассказываю вам байки. Верьте мне.
Когда мы встретились снова, на мне был офицерский мундир. Я его позаимствовала. Точнее, украла.
Вот как это вышло.
Я была в Игорном доме. Давно миновала полночь. Ко мне подошел солдат и предложил необычное пари. Если я сумею выиграть у него в бильярд, он подарит мне кошелек. Солдат потряс им у меня под носом. Кошелек был пухлый и плотно набитый. Должно быть, во мне течет отцовская кровь; против кошелька я устоять не могу.
А если я проиграю? Тогда придется дарить ему свой. Не понять намек было невозможно.
Мы играли; дюжина скучавших игроков подбадривала нас восклицаниями. К моему удивлению, солдат играл хорошо. После нескольких часов в Игорном доме никто ни во что уже хорошо не играет.
Я проиграла.
Мы пошли в его комнату. Солдату нравилось укладывать своих женщин лицом вниз и заставлять их раскидывать руки на манер распятого Христа. Любил он умело и страстно, но вскоре уснул. Оказалось, мы с ним примерно одного роста. Я оставила ему рубашку и сапоги, а остальное унесла.
Она встретила меня, как старого друга, и тут же спросила про форму.
- Ты ведь не в армии.
- Это маскарад.
Я начинала чувствовать себя вторым Сарпи - венецианским священником и дипломатом, который похвалялся, что никогда не лжет и в то же время никому не говорит правды. В тот вечер мы ели, пили, играли в кости, и я несколько раз порывалась все объяснить. Но язык прилипал к гортани, а сердце бурно протестовало.
- Ноги, - сказала она.
- Что?
- Я хочу погладить твои ноги.