— И вы полагаете, что в рассуждениях и беседах, во встречах и спорах вы сыщете требуемый ответ? — вдруг спросил Тютчев. — Нет, мой юный друг, холодным, рассудочным умом Россию не понять. В неё надо только верить. Вот к чему я всё более и более прихожу сам, пребывая вдали от её корней и истоков. А для кого-то в Москве или в Санкт-Петербурге я — иностранец, давно оторвавшийся от русской стихии. Может быть, и речь родную давно и бесповоротно забыл?
— Именно я так не думаю! — пылко возразил молодой Гагарин. — А что касательно родной речи, простите за мою назойливость, но я не перестаю восхищаться вашими стихами... Вот и давеча ваша пиеса о возвращении из Греции — «Сон на море» — меня несказанно обрадовала. Простите великодушно, любезный Фёдор Иванович, но вы меня очень обяжете, коли доверите моим глазам и моему сердцу свидетельства вашего большого таланта.
— Зачем же так? — смутился Тютчев. — Ко мне вряд ли применимо сие определение. Я не Пушкин, не Жуковский...
— Вы — Тютчев! — Гагарин встал из-за стола и коротко поклонился. — Да-да, у вас, как и у России, о коей мы только что говорили, — свой путь. По отношению к вам — я с такою самобытностью безусловно согласен. Но тогда согласитесь и вы со мною: поверьте в себя, дорогой Фёдор Иванович, как вы призываете поверить в Россию!
Тютчев снял очки, и взгляд его сделался по-детски наивным и даже растерянным.
— Боюсь, что вы мне не поверите, но совсем недавно, воротясь из Греции, я как-то вечером, уже в сумерках, принялся разбирать свои бумаги. Вы знаете, я страсть как не люблю оставлять у себя исписанные клочки. От них до тошноты разит какой-то затхлостью. И вот, представьте, наводя порядок в ящиках своего бюро, я предал огню часть поэтических упражнений. А между ними, не скрою, были и стоящие. Упомяну, между прочим, перевод всего первого действия второй части гётевского «Фауста».
— И не испытали досады, если не сказать, раскаяния? — выдохнул Гагарин, не скрыв охватившей его взволнованности.
— Содеянное обнаружил некоторое время спустя. И, не скрою, был несколько раздосадован, — признался Тютчев. — Но, знаете, вскоре утешил себя мыслью о том, что когда-то в Древнем Египте исчезла в огне знаменитая Александрийская библиотека. Сравнимы ли её сокровища с несколькими клочками бумаги, исписанными вашим покорным слугою?
«Нет, положительно что-то надо предпринять, чтобы вывести милейшего Фёдора Ивановича из стойкого и, можно сказать, какого-то болезненного заблуждения! И я, именно я обязан буду найти способ убедить этого необыкновенного человека, совершенно не знающего себе цену, чего он и его творения стоят в действительности. Иначе и в самом деле всё канет в небытие, как когда-то упомянутая им сокровищница знаний древнего мира».
13
Был шестой час утра, когда карета баронессы Эрнестины фон Дернберг подъехала к заставе Максимилиана.
Мюнхен остался позади. Впереди открывалась дорога в Аугсбург, а за ним — и в Париж.
Эрнестина ехала к отцу, барону Христиану Пфеффелю, баварскому посланнику в столице Франции, с которым не виделась чуть ли не целую вечность.
В прошлом, 1833 году зимним февральским днём она по совету отца приехала с мужем в Мюнхен повеселиться и развлечься. Но какой же несправедливый и жестокий жребий выпал на её долю! Вместо развлечений и веселья судьба обрушила на неё тяжёлое горе — унесла мужа и облачила в траур самое её — черноокую двадцатитрёхлетнюю красавицу.
Теперь — прочь ото всех невзгод и потрясений! И даже от тех воспоминаний, которые всё же светозарным лучом неожиданно ворвались в её опечаленную горем судьбу.
Всё надо забыть! И отныне насладиться счастьем не в печальном и скучном Мюнхене, а найти его в поистине весёлом и жизнерадостном Париже.
Майским утром быстро светлело. Молодая вдова выглянула из окна экипажа, намереваясь узнать, надолго ли остановились, как тут же увидела у дверцы кареты человека. Он был в плаще и шляпе, в руках зонтик и книга.
«Опять этот Александр Тургенев, мой назойливый русский поклонник!» — с неудовольствием подумала баронесса, когда человек, сняв шляпу, поклонился и произнёс по-французски:
— Бонжур!
Баронессе ничего не оставалось, как ответить на приветствие. Причём сделала она это демонстративно сухо. И даже не подала руки, когда поклонник протянул ей букетик цветов.